Семья, которая разъезжалась, имела свои резоны торопиться. В квартире жили пожилые муж с женой и их сын лет двадцати пяти, ярко-рыжий молодой человек, совершенно непохожий ни на отца, ни на мать. Михаил Игнатьевич, глава семьи, считал, что жена сходила налево, и в пьяном виде, то есть довольно часто, дрался с сыном и колотил жену, которая, по рассказам соседей, сидела в ночной рубашке на лестничной площадке, ожидая, пока достойный супруг не утихомирится и не заснет. Михаил Игнатьевич был отставным работником органов, квартиру, в которой, по его рассказам, жил некий венгерский эмигрант, оказавшийся врагом народа, получил за доблестную службу, и когда все формальности были закончены, уезжая, предупредил меня:
– Если по телефону будут спрашивать Николая Николаевича, скажите, что он больше здесь не живет.
– А кто такой Николай Николаевич? – спросил я.
– Вы что, не понимаете?
– Нет, – удивился я.
– Это значит наружное наблюдение.
…плюс сексотизация всей страны
Завершившийся обмен потребовал мобилизации финансовых ресурсов. Семье, въезжавшей в мою кооперативную квартиру, я должен был выплатить сразу бо́льшую часть пая, который являлся долгом собственника квартиры государству и подлежал постепенному погашению в течение пятнадцати лет. Но, как говорится, не имей сто рублей, а имей сто друзей. Друзей было немного, а за прошедшие годы стало еще меньше. Однажды, во время отпуска, который я проводил на море, прекратились страдания Жени Прозоровского. Он скончался дома на руках у мамы и нашего общего друга Лени Бобе после нескольких мучительных лет, когда в результате рассеянного склероза постепенно, одна за другой отмирали жизненно важные функции. Леня, верный друг, предложил взаймы не хватавшую нам существенную сумму. Он к этому времени был уже доктором технических наук и зарабатывал очень хорошо. Талантливый ученый и инженер, а теперь еще и член Международной академии астронавтики, он посвятил свою жизнь созданию систем жизнеобеспечения космических станций и превращению мочи в питьевую воду, чем отличается от остального человечества, практикующего обратный процесс. Кроме того, от большинства представителей этого человечества он отличается также старомодными свойствами человеческой натуры – абсолютной порядочностью, бескорыстием, скромностью и преданностью семье и немногочисленным друзьям юности. Он надежен, как гранитная скала, и столь же неизменяем: он единожды женат, шестьдесят два года ходит по одному маршруту на работу в НИИ, куда поступил после окончания института, и продолжает до нынешних дней читать газету «Известия», как читал ее при советской власти.
Эти замечательные и удивительные качества сочетаются со странной системой взглядов. Сосредоточенность на своих научных интересах и семейных делах заслоняет огромный внешний мир, который, как мне кажется, представляется ему плохо организованной туманностью, где причинно-следственные связи непостижимы, где очертания событий и проблем расплывчаты, а их самостоятельный анализ требует размышлений на темы, которые ему не слишком интересны. Поэтому он смотрит на окружающее чужими глазами и ориентируется в этом хаосе, не слишком вникая в информацию, получаемую из газет и телевизора, от сослуживцев и случайных людей, а также из других, столь же достоверных источников.
Как-то, лет сорок тому назад, мы говорили с ним о людях, эмигрирующих в США.
– Не понимаю, – сказал Леня, – как они собираются там жить? Ведь там за все надо платить. За образование, за медицину. Не то что у нас.
Как правильный советский человек, к тому же происходящий из семьи коммунистов с дореволюционным партийным стажем, он в ранней молодости вступил в партию, не считая моральным препятствием то, что эта партия в конце тридцатых годов руками НКВД уничтожила его отца, вернувшегося с испанской войны. Впрочем, традиционная мораль, унаследованная от прежних поколений, в советские времена уступила место моральному кодексу строителя коммунизма. Все же в отличие от многих он не сдал свой партбилет в 1991 году, полагая, что демонстративно выходить из партии, поддержкой которой пользовался всю жизнь, неприлично.
Пока не рухнула советская власть, отношение к ней даже в кругу близких друзей не обсуждалось. Однажды на вечеринке, устроенной однокашником по институту, где за столом сидело несколько человек, знающих друг друга много лет, кто-то из нас начал возмущаться вторжением в Чехословакию.
– Я не хочу, чтобы в моем доме велись такие разговоры, – довольно резко сказала жена хозяина.
Все замолчали. Немало было случаев, когда слова, сказанные в компании, где чужих не было, становились известными бдительным органам. Вспоминались наставления Виктора Соколовского при моем поступлении в Станкин:
– Имей в виду, что в группе обязательно будет стукач. И, возможно, не один.
Всю жизнь меня мучает этот вопрос: кто? Ведь наверняка это человек, которого заподозрить невозможно. Хорошо уже и то, что результаты его сотрудничества с органами никому из товарищей, по-видимому, существенного вреда не нанесли.
На новоязе стукачи почти официально именовались сексотами, то есть секретными сотрудниками. В самом звучании этой аббревиатуры есть что-то мерзкое, скользкое, вполне соответствующее существу этой гнусной профессии, которая в древние времена обозначалась не менее мерзким словом «сикофант». Говорили, что в ГДР сотрудничал с Штази каждый седьмой. Сколько же их было у нас!
Мой друг и коллега Лева Лебенгарц, который не дожил до нынешних времен, рассказывал мне под большим секретом, как его вербовали в сексоты. Лева был главным инженером проектов в Горьковском Промстройпроекте и участвовал как субподрядчик в проекте Заинского завода, генеральным проектировщиком которого был мой институт.
В семидесятых годах его сестра эмигрировала, и спустя некоторое время у него в телефонной трубке раздался приятный мужской голос. Представившись капитаном КГБ Ивановым (фамилию я, конечно, не запомнил, но она была столь же безлична), звонящий предложил Леве встретиться в городском сквере, обозначив скамейку, на которой он будет его ждать.
Капитан Иванов оказался симпатичным молодым человеком и был, разумеется, в штатском. Он без околичностей предложил Леве информировать органы о настроениях и разговорах среди знакомых и сослуживцев.
– Нам интересно, о чем говорят в кругу людей, интересующихся эмиграцией, – сказал он. – Мы не собираемся никого сажать, но государству надо знать, кому оно может доверять. Вы ведь советский гражданин и должны нам помочь.
Лева, хороший инженер, веселый, компанейский человек, не дурак выпить, бывший в студенческие годы ударником в джазе, с ужасом представил себе, как он будет строчить доносы на своих товарищей, и сказал, что у него характер неподходящий для такой работы и вся конспирация обязательно вылезет наружу. Но отделаться от КГБ было не так-то просто. Капитан Иванов очень старался, встречался с Левой несколько раз, объяснял, что сотрудничество с органами облегчит ему карьеру, сулил выгодные заграничные командировки и предупреждал, что отказ затруднит продвижение по службе, потому что родственники за границей не украшают биографию.
