Лева имел мужество отказаться, но некоторые на этот крючок ловились. Был и в Гипроавтопроме человек с еврейской фамилией, неплохой инженер, который после эмиграции брата в США начал неожиданно ездить в командировки то в Западную Германию, то во Францию, даже не пройдя предварительную обкатку в странах народной демократии, что считалось почти обязательным. После рассказа Лебенгарца причина такого необыкновенного доверия со стороны органов к этому человеку для меня была абсолютно прозрачной.
Несомненно, в институте он был не единственным осведомителем. Даже в либеральные времена конца восьмидесятых годов, когда однажды к нам в институт приехали иностранцы, директору уже через полчаса позвонили из районного отдела этого любознательного ведомства, интересуясь посетителями и целями визита.
Трудно быть богом, считали братья Стругацкие. Быть человеком в темные времена, возможно, труднее.
Советские Сцилла и Харибда
Шестидесятые годы заканчивались неплохо. Мои приемные родители, Галя и Пава, были живы и здоровы, квартирные проблемы были решены, мы ожидали появления ребенка. Заканчивался десятый год моей работы в институте, и теперь я руководил проектом строительства большого литейного завода в Саранске.
Строительство длилось уже около десяти лет, это был один из многих объектов, для которых придумали новое слово «долгострой». Советская экономика была плановой только по названию, потому что планы зачастую были заведомо нереальные. Все это хорошо понимали, но делали вид, что относятся к планам вполне серьезно. Таков был фирменный стиль эпохи, охватывающий все стороны нашей жизни, своего рода комедия масок, где каждый персонаж играл свою роль в соответствии с той маской, которая ему досталась, освобождаясь от нее только дома, и то не всегда.
На декабрь 1969 года планировалась сдача в эксплуатацию строящегося сталелитейного цеха. В конце октября мне позвонил начальник главка, которому подчинялся завод.
– Завтра в Саранске совещание со строителями, – сказал он. – ЦК требует согласовать график окончания работ. Едут Потапов, Кондратьев, я и вы. Ваш билет у меня.
Перспектива командировки с высоким начальством удовольствия не доставляла. Потапов был заместитель министра автомобильной промышленности СССР, а Кондратьев заведовал соответствующим сектором ЦК КПСС. Несомненными плюсами, однако, была гарантия хорошего номера в гостинице и отсутствие хлопот по добыванию билетов.
В Саранск обычно ездили не медленным и грязным прямым поездом, а скорым поездом Москва – Челябинск с вагонами не зеленого, а темно-красного цвета, так называемым фирменным. Он именовался «Южный Урал», был лучше обыкновенных поездов и шел через станцию Рузаевка, откуда до Саранска было километров тридцать и куда к поезду присылалась машина. Из Москвы поезд уходил вечером и прибывал в Рузаевку рано утром, таким образом, рабочее время не терялось.
Мы ехали в четырехместном купе жесткого вагона; в соседнем купе разместился заместитель министра монтажных и специальных работ Солоденников со своими специалистами. Солоденников пришел пить чай в наше купе и с интересными подробностями рассказывал о недавно законченном строительстве Останкинской башни.
В те годы даже люди такого высокого ранга не считали для себя возможным ездить за государственный счет в СВ или в мягких вагонах. Это было неприлично. Толстая проводница не могла себе этого представить и была искренне удивлена, когда Потапов, немолодой, совершенно седой человек, с вальяжными повадками большого начальника, попросил ее постелить постель, что, конечно, входило в ее обязанности. Удивлен был и Потапов, получив, как простой смертный, грубую, насмешливую отповедь.
Услышав язвительные прибаутки, Кондратьев усмехнулся:
– Оторвались от народа, Николай Михайлович.
Он был еще сравнительно молод, лет сорока пяти, подчеркнуто демократичен и постель стелил сам.
Спать оставалось недолго. В седьмом часу мы вышли из теплоты вагона в промозглую стылую сырость. Тускло светили станционные фонари, по перрону на мягких паучьих лапах крался дождик. Из темноты вышел на свет директор завода Василенко. Элегантная фетровая шляпа, сдвинутая на затылок, открывала миру пышный чуб над низким лбом, придавившим широко поставленные маленькие бесцветные глаза. Он услужливо взял у Потапова портфель, и все двинулись к машинам.
Столица Мордовии предстала грязным, запущенным провинциальным городом. Осенняя слякоть, моросящий дождь, редкие деревья, уже потерявшие листву, серые и грязно-желтые фасады стандартных пятиэтажек – все наводило уныние и тоску. Ближе к заводу пятиэтажки уступили место довоенным двухэтажным домам барачного типа, показалась ТЭЦ. Пар от градирен растворялся в низко нависших тучах. Трубопроводы, идущие от ТЭЦ к фабричным корпусам и жилым кварталам, пересекали воздушное пространство, придавая городскому пейзажу промышленный вид. Наконец показалась площадка строящегося завода. С шоссе открывалось взгляду недостроенное здание двухэтажного сталелитейного цеха. По всей его длине, то есть на триста метров, был растянут выцветший кумач, на котором огромными белыми буквами было выведено: «Саранский литейный завод – важнейшая стройка семилетки».
– Сколько лет он строится? – спросил Кондратьев.
– Я впервые приехал сюда четыре года тому назад, – ответил я. – Коробка здания с этим лозунгом на фасаде уже стояла. Но работы не велись.
Потапов гневно взглянул на меня.
– Госплан постоянно сокращал капиталовложения, – сказал он, оправдываясь.
– Хотя бы тряпку сняли, – недовольно буркнул Кондратьев.
Дирекция завода временно размещалась в конторских помещениях другого, уже построенного цеха. Мы поднялись по грязной затоптанной лестнице и вошли в кабинет директора, где назойливо лезли в глаза нелепые светильники с цветными абажурами, беспорядочно свисающие с потолка.
– То ли директорский кабинет, то ли кафетерий, – заметил Кондратьев. – Ну и вкус у тебя, Василий Пантелеевич.
Василенко покраснел.
– До интерьера руки не доходят, Владимир Алексеевич, – сказал он.
– Ну, тогда рассказывай, как обстоят дела с пусковым комплексом. Через час строители соберутся.
Доклад был неутешителен: работ было не меньше, чем на полгода. Рабочих не хватало, на стройке трудился спецконтингент, то есть заключенные, зэки. Зону на тысячу двести человек построили вплотную к ограде завода – новенькие свежевыкрашенные бараки и дорожки, посыпанные желтым песочком. Здесь содержались уголовники с суровыми статьями и сроками заключения не меньше восьми лет. В подавляющем большинстве это были молодые люди. Они были неразличимы: темная арестантская роба, одинаково серые лица, потухшие глаза. Спешить им было некуда, и работали они вяло, в холодное время года старались остаться в помещении, используя для этого любые способы вплоть до приведения в негодность уже смонтированных систем.
Через несколько минут к нам присоединились строители, и мы пошли в строящийся цех, где всем стало ясно, что закончить работы до конца года физически невозможно. Молча все вернулись в директорский кабинет. Совещание открыл Кондратьев.
