Мне пришлось объяснять этому деятелю истинную ситуацию с реальными возможностями завода, и, зная, что я вхож к министру, который кавалерийские набеги не одобряет, он утих, и конфликт был исчерпан.
– Ну, спасибо, – сказал мне Малов, – наконец я смогу согласовать с ними командировку Миронова в Югославию. Мы там заказали штампы.
Миронов был заместителем главного технолога и очень приятным человеком, который даже внешне отличался от простоватой заводской публики.
– Он, конечно, интеллигент, – продолжал Малов, произнося это слово с непередаваемой интонацией брезгливости, – но грамотный специалист. Партком ведь все не устраивает: еврея нельзя, беспартийного нельзя.
Малов был прекрасный технический директор и весьма толковый инженер, происходил, между прочим, как и Романюк, из крестьянской среды, но в отличие от Романюка, несмотря на образование и занимаемый пост, свой природный менталитет не изменил и интеллигентов не жаловал. Поэтому мои отношения с ним были деловые, корректные, но не более того.
Оставив Марину в заводском пансионате на берегу реки Псел, где мы остановились, я взял Севу на завод, чтобы показать ему, как делаются автомобили. Мне казалось, что рождение автомобиля, впечатляющее зрелище главного конвейера, где на первую позицию ставится рама, которая постепенно обрастает узлами, и через час с небольшим на финише с конвейера сходит своим ходом готовый грузовик, должно быть интересным десятилетнему мальчику. Однако я ошибся, Сева остался абсолютно равнодушным, и я окончательно понял, что инженером ему не быть.
Из цеха мы с Севой пошли в директорскую столовую, где пообедали вместе с Маловым. Эта столовая находилась в отдельном здании и по советской традиции обслуживала только большое начальство, к которому относились директор со своими заместителями, заводской треугольник, то есть секретари парткома и комитета комсомола и председатель профсоюза, а также так называемые черные полковники, то есть несколько полковников-военпредов, принимавших продукцию, отправлявшуюся в войска. Свое прозвище они получили благодаря черным петлицам и черным околышам на фуражках, а также по аналогии с названием военной хунты, еще недавно правившей в Греции. В этой столовой, где было четыре столика, шестнадцать мест, готовили на пятнадцать – двадцать человек, поэтому в самые худшие времена там все было вкусно, как в хорошем ресторане, но по символическим ценам. Некоторые гости, в том числе и я, тоже могли там столоваться, но я большей частью ходил обедать в рабочие столовые вместе со специалистами завода, с которыми работал в момент, когда наступал обеденный перерыв.
Много позже я имел возможность познакомиться с этой стороной заводского быта в демократических странах. В Германии во время посещения одного из заводов фирмы «Крупп» меня и моих коллег дирекция завода пригласила на обед. Мы обедали в одно и то же время вместе с заводским персоналом в общей столовой, хотя и в нише, где стол был покрыт белой скатертью; нас обслуживала официантка и в честь гостей к обеду подали бутылку белого столового вина. Но меню обеда дирекции и персонала было одинаковым.
Афалины в отставке
Расставшись с Кременчугом, мы покатили в Новый Свет. Этот маленький поселок, расположенный в восточном Крыму в шести километрах от Судака, – место замечательно красивое с реликтовыми рощами древовидного можжевельника и какой-то особой сосны. Недаром до революции поселок назывался Парадиз, что означает «рай». В XIX веке это было имение князя Голицына, который основал там знаменитый завод шампанских вин. Завод работал на экспорт, а советским людям иногда доставалась отбракованная продукция, и то по большому блату. На въезде в поселок в конце сложного серпантина с закрытыми поворотами и ограничением скорости до двадцати километров в час стоял шлагбаум, и автомобили, не имеющие специального пропуска, в поселок не допускались, что позволяло сохранить относительно нетронутой уникальную природу. В поселке было два пансионата: для виноделов и для специалистов космической отрасли, но для отдыха без путевок, так называемым диким способом, он был совершенно неприспособлен, потому что ни столовых, ни ресторанов там не было. В один из пансионатов, использовавший кременчугские самосвалы, и была адресована просьба Малова обеспечить пропуск моей машины в Новый Свет и кормление в пансионатской столовой. Я получил от директора пансионата написанную от руки короткую записку «Машину 03–28 МНЭ пропускать» и укрепил ее на ветровом стекле.
Теперь можно было спокойно ездить по окрестностям. Нам достали пропуск на Карадагскую биостанцию, режимный объект, где военные изучали дельфинов, пытаясь сделать из них потенциальных камикадзе и бойцов с подводными диверсантами. Говорят, что американцам во время вьетнамской войны это удавалось. Нашим черноморским дельфинам-афалинам повезло, воевать им не пришлось. Возможно, военные потеряли к ним интерес: на станции дельфинов мы не увидели, а в бассейне из воды высунулась нерпа, которая удивленно смотрела на гостей большими круглыми глазами.
Проделав за рулем больше десяти тысяч километров по разным дорогам, в разных погодных условиях, я почувствовал себя опытным водителем. Теперь во время отпусков летом машина была средством покорения пространства, ограниченного пределами нашей страны. Мы любили ездить в Прибалтику, которая все еще сохраняла неистребимый, хотя уже изрядно потускневший европейский лоск. Марина, используя свой преподавательский отпуск, отправлялась туда с Севой на два месяца, а я приезжал попозже на машине, и уезжали мы в конце сезона вместе, заезжая по дороге в разные интересные места. Замечательные два лета мы провели в Литве, в Паланге, на вилле покойного композитора Дварионаса, принадлежавшей теперь его детям – дочке Алдоне и сыну Юргису, концертирующим музыкантам, пианистке и скрипачу. Этот дом, в какой-то степени мемориальный, куда приезжали разные люди, даже ректор Московской консерватории, был центром притяжения литовской художественной интеллигенции, отдыхающей в Паланге, и мы, гости из Москвы, не чувствовали себя чужими в этом кругу. Все хорошо говорили по-русски, и разговоры велись более свободно, чем на московских кухнях. Вообще в Литве атмосфера была не такая затхлая, их партийные руководители, видимо, были неглупые люди и слишком сильно пружину не сжимали. Очень у многих за границей были родные, покинувшие страну в сороковом году, а некоторые и в сорок четвертом, и какая-то связь с ними поддерживалась. Алдона, будучи в США, навестила свою родственницу, совершенно обеспеченную немолодую женщину, преподававшую в музыкальной школе.
– Я спросила ее, – рассказывала Алдона, – не хотела бы она вернуться на родину.
– Я мечтаю об этом, – ответила та, – но когда вспоминаю сороковой год, желание пропадает.
В Паланге во дворце, расположенном в большом парке и принадлежавшем некогда графу Тышкевичу, был замечательный музей янтаря, а по вечерам на террасе дворца играл камерный оркестр под управлением знаменитого дирижера Саулюса Сондецкиса. Севе было тринадцать лет, и, когда приближалось время концерта, он бежал в парк впереди нас. Музыка недавно стала его страстью, и Алдона упрекнула нас в том, что мы плохие родители: у него руки пианиста, и его надо было учить с малолетства.
