– Двойка, – обескуражено сказал я.
– Нет, – заметил хладнокровно Сева, – ты ошибся строчкой.
Сева получил пятерку; отличных отметок было всего двенадцать из шестисот сорока.
– Чем же ты их потряс? – спросил я.
– Видимо, тем, что я сравнил структуру романа с диалогами Платона, – ответил Сева.
Теперь появилось основание для оптимизма: после сочинения конкурс сократился вдвое, но впереди было еще два экзамена. Сева сдал английский на «отлично», а на экзамене по обществоведению не смог ответить на главный вопрос советской эпохи: сколько мяса будет приходиться на душу населения после реализации принятой партией продовольственной программы. Это никем и никогда не съеденное виртуальное мясо повлияло на оценку: Сева получил четверку, и, хотя сумма отметок укладывалась в официальный проходной балл, в списке принятых на первый курс его не оказалось.
Я поехал к проректору, от которого зависело решение о зачислении. Ректорат находился в главном, высотном здании, куда попасть без пропуска было затруднительно. Но у меня было удостоверение личности, подписанное заместителем министра, с вытесненным на красной обложке гербом СССР. С таким удостоверением, так называемой красной книжечкой, я мог ходить свободно в разные учреждения.
Проректор Добреньков принял меня довольно быстро. Скандально знаменитый в новые времена декан столь же скандально знаменитого социологического факультета, он был человеком моих лет или даже моложе, с довольно бесцветным, невыразительным лицом.
Я изложил ему свои аргументы, подчеркнув, что Сева – единственный абитуриент, получивший пятерку за сочинение, набравший проходной балл и не зачисленный на факультет.
– Согласно правилам мы обязаны отдавать предпочтение лицам, имеющим трудовой стаж и отслужившим в армии, – сказал Добреньков, сделав ударение на слове «обязаны».
– Но согласно тем же правилам приоритет имеют и ребята, проявившие способности именно к избранной специальности, – возразил я. – А ведь на филфаке экзамен по литературе, то есть сочинение, – это своего рода творческий конкурс, профессиональный отбор.
– Тем не менее служба в армии, защита отечества – это священный долг, и к этим абитуриентам особое отношение. Вы производите впечатление интеллигентного человека, вы должны это понимать.
«Вот вежливый хам, демагог, разговаривать с ним бессмысленно», – подумал я и попрощался.
Отправив Марину с Севой на Рижское взморье отдыхать, я написал письмо заместителю министра высшего образования, но, не надеясь на успех, использовал и другие возможности. Один из наших заместителей министра позвонил своему коллеге в Минвуз, попросив его рассмотреть мой вопрос, обозначив тем самым определенную заинтересованность. Судя по всему, хлопотали за своих детей и другие люди, возможно, более значительные, потому что в результате на филфаке открыли дополнительные места на вечернем отделении, куда зачислили и Севу, и дочку Вадима Борисова Аню, и других абитуриентов, получивших проходной балл.
Все же тридцать пять лет не прошли даром. Как я уже рассказывал, моего талантливого одноклассника Володю Бархаша, будущего лауреата Ленинской премии по химии, в 1951 году не приняли в МГУ, несмотря на ходатайства трех академиков, включая президента Академии наук.
Но стать лейтенантом Севе было бы проще.
Швейцарская национальная проблема
Теперь наконец семейные проблемы перестали отвлекать меня от служебных обязанностей. А дел было немало. Кроме реконструкции Кременчугского автозавода я уже два года руководил проектом реконструкции другого автозавода – Уральского. Это был головной завод огромного объединения, где работали сорок тысяч человек. Завод выпускал мощные грузовики – «Уралы», которые широко использовались в армии. Машина хорошо показала себя во время военных действий в горах Афганистана, она в отличие от автомобилей КамАЗ имела капот, и, если наезжала передними колесами на мину, водитель оставался жив, потому что мина взрывалась под капотом, а не под кабиной. Оборонное значение и масштаб производства делали Уральский автозавод одним из важнейших заводов отрасли.
Прежде чем принять руководство этим проектом, я посоветовался в институте с коллегой, который хорошо знал завод и по отношению ко мне был доброжелателен.
– Видишь ли, – сказал он, – там много интересной работы и прекрасные специалисты, с которыми ты найдешь общий язык. Но не забывай, что для этого завода никогда не будут приобретать импортное оборудование, а это значит, что ты не будешь ездить за границу.
Тут он посмотрел на часы и заторопился. Дело шло к обеду, и мой коллега, хороший инженер, умный, образованный и весьма практический человек, старался в это время зайти с небольшим вопросом к директору, после чего само собой получалось, что обедать они шли вместе. Это был такой способ укрепления личных отношений с начальством, из которого извлекалась небольшая польза, в том числе в виде заграничных командировок, которые по его работе были полезны, но не обязательны.
Он трезво смотрел на вещи. Миасс, где расположен завод, – это город, закрытый в те годы для иностранцев, что делало невозможным ни шеф-монтаж сложных линий и станков, ни их гарантийное обслуживание специалистами иностранных поставщиков. Режим секретности был установлен в середине пятидесятых годов, когда в городе было создано ракетное производство. Конечно, это был секрет Полишинеля; горожане говорили, что о назначениях на производстве они узнают из передач «Голоса Америки».
Город стоит у подножья Ильменского хребта Уральских гор. Он протянулся по долине реки Миасс на много километров, но поперек его можно пройти за полчаса. В прошлые времена этот район был российским Клондайком и был таким важным источником пополнения золотого запаса Российской империи, что однажды его посетил Александр Первый. Императору захотелось попробовать себя в качестве старателя, он надел фартук и тут же поймал фарт – нашел самородок весом три килограмма. Таким образом, необыкновенное везение некоторых наших первых лиц, неожиданно извлекающих на свет божий различные редкости, имеет свою традицию.
Автозавод был создан в Миассе в начале войны на базе эвакуированной части московского ЗИЛа. Строили быстро, наспех, достраивали после войны, а теперь многое надо было реконструировать, перестраивать и строить заново. Начиналось производство нового семейства автомобилей, и, несмотря на то, что поездки за границу служили в нашем обществе мерилом житейского успеха, я решил, что руководство большим проектом более привлекательно, чем смутные перспективы заграничных командировок.
Прошло немного времени, и неожиданно подтвердилась старая истина, говорящая о том, что планировать будущее как повторение настоящего недальновидно. С началом перестройки режим секретности приобрел разумные рамки, и новое оборудование стало возможным импортировать. Неожиданно для себя я стал постоянно ездить за рубеж на переговоры с фирмами, сначала в страны так называемой народной демократии, а затем и на буржуазный Запад. Любопытные впечатления не технического свойства, подходящие под рубрику советской прессы «Их нравы», остались от встречи с руководством крупной американской компании. Мы беседовали в номере гостиницы за низким журнальным столиком, американцы и русские друг против друга. Переговоры шли долго, вице-президенту компании, молодому человеку баскетбольного роста и атлетического сложения сидеть надоело, он встал и прохаживался по комнате. Я задал вопрос, относящийся к его компетенции. Он подошел к своему месту, но не сел, а поставил ногу на столик и, облокотившись на колено, подперев рукой подбородок, стал отвечать мне, глядя сверху вниз. Огромный грубый башмак на толстой подошве оказался прямо под носом президента компании. Президент, немолодой вылощенный джентльмен в идеально завязанном галстуке с голым лакированным черепом, сидевший против меня, заметив ужас, мелькнувший в моих глазах, ответил мне, пожав плечами, взглядом, который можно было истолковать так: ну что с него взять, с техасского парня, мы, американцы, простые ребята.
