В борьбу с глупостью она давно уже не ввязывалась, поэтому просто смотрела на Кузнецова, ожидая следующих его слов. Это был обезоруживающий прием, так как смотрела она без малейшей неприязни, наоборот, с живым интересом, который воодушевлял любого мужчину. Кузнецов встретил ее взгляд, усмехнулся и промолчал. Он тоже бы искушен в приемах такого рода, это Нэла поняла так ясно, как если бы он произнес это вслух. Было в его понимающей усмешке что-то оскорбительное, но она не знала, как определить это словами, и собственная неожиданная беспомощность вызвала у нее досаду.
Принесли суп, гребешки, сашими; каждая тарелка была похожа на картину, написанную яркими красками.
– Вы, значит, в итальянской деревне последнее время жили? – поинтересовался Кузнецов.
– Да, – коротко ответила Нэла.
Желание разговаривать с ним и сразу было невелико, а теперь исчезло вовсе.
– Не скучно было?
– Иногда скучно, – пожала она плечами. – Но скука важный человеческий опыт, вы не находите?
Он посмотрел удивленно, и она поняла, что переоценила его ум. Вернее, не переоценила, а просто перепутала ум с опытом манипулирования, который только и был в его житейском запасе.
За обильным обедом последовал такой же обильный десерт – какие-то эффектные сладкие макароны. В том, как Кузнецов ел, изредка задавая вопросы и не считая нужным что-либо рассказывать самому, была все та же оскорбительность. Он не то чтобы старался показать свое превосходство – это, вероятно, было предыдущим этапом его жизнедеятельности, а сейчас он просто считал его данностью, которая никаких доказательств не требует.
Нэла не могла дождаться, когда пройдет это бессмысленное время.
– Ну, Антон Андреевич, будь здоров, – наконец сказал Кузнецов. – Завтра мне позвони, повстречаемся все вместе. И подпишете.
Он поднялся из-за стола, без слов кивнул Нэле и вышел.
– Чему ты радуешься? – сказала Нэла, глядя на мгновенно повеселевшее Антоново лицо. – Счету? Вину по пятьсот евро за бутылку?
– Ты не поняла, что ли? – Он взволнованно провел пятерней по вихру надо лбом. – Подумаешь, вино! Одобрил он нам заказ!
– Может, ты мне хотя бы скажешь, какой? – сердито спросила она. – И почему, кстати, его Кузнецов одобряет? Разве это от города заказ, не частный?
– Нет уже ничего частного, Нэлка, – сказал Антон. – Ну то есть заказ частный, да. Но без Кузнецова песочницу в центре перестроить не дадут, не то что этот Дом рабочих.
– Какой Дом рабочих? – Интерес наконец пересилил ощущение необъяснимого, но явного унижения, которое она только что испытала. – Где?
– На Плющихе. Дом рабочих имени Нового Труда. Знаешь?
– Не-а, – покачала головой Нэла. – Может, знала, но забыла.
– Хочешь, сейчас посмотрим? – предложил он.
– Ты хочешь, – улыбнулась Нэла.
Он кивнул, и улыбка озарила его лицо так, что невозможно было ответить ему отказом.
Глава 11
Дача, которую спроектировали для Антона архитекторы «Дайнхауса», Нэле понравилась. Участок еще выглядел строительной площадкой, но дом уже стоял. Он был сделан в виде полусферы, поверху опоясан вереницей больших окон, понизу – стеклянными вставками в стены, а комнаты располагались на втором этаже так, что не перегораживали общего высокого пространства.
Но все-таки этот дом еще не был приспособлен для жизни, да и ездить оттуда в город каждый день Антон не хотел из-за пробок, поэтому, когда начался ремонт в его квартире, он перебрался в гербольдовский дом на Соколе. Впрочем, по этой причине перебрался или по какой-нибудь другой, Нэла его не спрашивала.
Для нее же родительский дом оказался единственным приемлемым вариантом жизни в Москве. Нэла не то что отвыкла от большого города – точнее было сказать, что она привыкла к другой жизни, а еще точнее, что другая по содержанию и ритму жизнь стала ей необходима в том возрасте, в который она вошла неощутимо и который не знала, считать ли еще молодостью.
Когда-то Нэла не мыслила жизни без того азарта, который дает не просто большой город, а именно мегаполис. Этот восхитительный азарт ни на минуту не прекращающегося производства чего-то нового остро чувствовался в Нью-Йорке, и Нью-Йорк, в котором она однажды прожила год, весь этот год приводил ее в состояние непрерывного восторга. Он был ощутим в Берлине, и она привыкла к Берлину мгновенно и полюбила его.
Она знала, что этот азарт мегаполиса есть и в Москве, но совсем не чувствовала его теперь. И не понимала, исчез он или она перестала испытывать в нем необходимость, и тем более не понимала, почему это произошло.
Как бы там ни было, ей нравилось жить посреди Москвы в поселке, дома которого скрывались в садах, в сени деревьев, в сплетении тихих улиц, в цветущих палисадниках.
Антон бывал в бюро редко, но из дому уезжал каждый день. Куда, Нэла не расспрашивала, но не из опасения выяснить, что у него есть женщина или даже семья, а от достаточности знать то, что он сам ей сообщил о своих нынешних занятиях: что одного слова Кузнецова все-таки мало для того, чтобы «Дайнхаус» мог приступить к вожделенному проекту, теперь это главное согласие должно быть дополнено множеством согласий второстепенных и третьестепенных людей, при этом каждый из них требует отношения к себе как главному, и если получит повод в таком отношении усомниться, то испортит жизнь так, что мало не покажется…
В общем, ей достаточно было знать, что Антон на работе, как достаточно это знать о взрослых маленькому ребенку, у которого своя жизнь, пусть и замкнутая в небольшом пространстве, но для него полноценная. У нее было пространство собственных мыслей, оно было заключено в физическое пространство дома на Соколе, и этого ей хватало.
В бюро она бывать перестала: межеумочность собственного там положения стала для нее так очевидна, что должна была, ей казалось, являться очевидной и для всех. И поскольку уже было ясно, что предложение работы Антон использовал лишь для того, чтобы встретиться с бывшей женой, а теперь их отношения хоть и выстроились не слишком понятным образом, но все-таки выстроились, – она решила, что нечего ей вмешиваться в работу людей, которые прекрасно обходятся без нее. Тем более что красивая женщина Марина, занимавшаяся в «Дайнхаусе» внутренним оборотом документов, смотрела на Антона влюбленными глазами, а на Нэлу соответственно волком, и как-то на это отвечать Нэла не считала нужным.
И она вернулась к привычному образу жизни, едва ли не более уединенному, чем даже в итальянской деревне.
Это и не могло быть иначе: Нэла уехала из Москвы так давно, что любое общение здесь надо было налаживать заново, и это уже не могло произойти само собой, как двадцать лет назад. Впрочем, ее это устраивало: без светских вечеринок она легко обходилась, а для общения и работы ей хватало брата с его семьей, соколянских соседей, фейсбука и скайпа.
– Ваша способность слушать и ваше обаяние, мадам Гербольд, передаются мне в Бретань по проводам, или по чему мы с вами сейчас разговариваем, – сказал ей старый скульптор, с которым она беседовала три вечера кряду для одного парижского журнала.
