Журнал этот, напоминавший солидную книгу, выходил четыре раза в год, посвящен был интеллектуальным проблемам современности и раскупался как горячие пирожки. Последнему обстоятельству Антон, когда Нэла перевела ему оглавление, не поверил, но это было именно так: все связанное со сложной жизнью человеческого духа было в Европе востребовано. Впрочем, востребовано было не именно и не только сложное – мир приобретал какое-то новое, еще неясное качество, земной шар был окутан плотным облаком информации и двадцать четыре часа в сутки нуждался в неизмеримом количестве слов и образов, которые были бы интересны людям, а потому нуждался и в тех, кто способны такие слова и образы создавать.
– Правда? – хмыкнул Антон. – Раз так, хорошо тебе. Без работы не останешься.
– Мне хорошо, – согласилась Нэла.
Востребованность того, что она может написать на разных языках, стала ей понятна уже давно, и ее жизнь с тех пор сделалась безбедной. Во всяком случае, она так считала. Богатства нет, но и не надо, бедности нет тоже, нет страха потерять работу, потому что работа находится для нее везде, нет поэтому привязанности к единственному какому-нибудь месту… Что за все это приходится платить неприкаянностью, Нэла больше не думала – в Москве это ощущение улетучилось. Правда, чем оно сменилось, было непонятно. Антон об этом молчал, а она не спрашивала, потому что сама не смогла бы ответить на этот вопрос.
– Никогда ты никому ничего не объяснишь. – Таня последний раз щелкнула ножицами и полюбовалась тонкими темными стрелками, в которые превратилась Нэлина челка. – Тебя от пластмассовых гирлянд кислотных с души воротит, а десять человек на улице останови, семеро скажут, что им нравится и надо к каждой автобусной остановке такие цветики прицепить.
В умственных тонкостях Нэла была проницательнее, но резоны человеческого поведения Таня знала лучше. Не чувствовала даже, а именно знала: ее детство прошло в той части жизни, где поведение людей не определяется ни нормой, ни даже логикой, поэтому оно не составляло для Тани загадки.
Правда, ни действия посторонних людей, ни тем более их мотивы не представляли сейчас для Нэли интереса. Ее собственная жизнь находилась в состоянии едва установившемся или даже не установившемся вовсе, и внешний мир она воспринимала лишь как некое подобие купола: можно под ним жить – и спасибо, а уж какие узоры по нему вьются, не важно.
Таня была лучшим стилистом, какого ей приходилось видеть, и дело было не только в ее редкостном образовании или стажировках в Париже и Лондоне. Первую прическу она сделала Нэле в день их знакомства, когда была просто тощим деревенским подростком с настороженным и любопытным блеском в глазах и никакого образования у нее не было в помине. Хвостики и перышки, которые она в одну минуту устроила тогда у Нэлы на макушке, сделали весь Нэлин облик необычным и жизнерадостным. Именно такой она в то время и была, но удивительно, что тогдашняя Таня поняла это с одного взгляда и сумела проявить в прическе.
– И что же с этим делать? – спросила Нэла. – С гирляндами пластмассовыми и прочим подобным.
– С гирляндами ничего ты не сделаешь, – усмехнулась Таня. – Сами отсохнут, когда их поливать перестанут.
– Но их же поливают.
– Я и говорю, ничего с ними до поры до времени не станется. Не обращай внимания.
Хлопнула входная дверь, в коридоре грохнулось об пол что-то тяжелое, и в комнату вошел Алик.
«Хорошо тебе, – подумала Нэла, бросив на Таню быстрый взгляд. – Ты уж точно ни на какие гирлянды можешь внимания не обращать».
Таня при виде Алика не вскрикнула радостно, даже не заулыбалась, но по тому, как переменилось выражение ее глаз, только слепой бы не понял, что она счастлива. Это было то же счастье, которое Нэла видела теперь в облике своего брата; одной из главных его примет являлась мгновенная распознаваемость.
– Что это ты притащил? – спросила Таня.
– А такие железные штуки, костюм на Хэллоуин из них сделаю, – ответил Алик. – Мы с пацанами по поселку будем ходить и всех пугать, пока не откупятся.
– Или пока по шее не накостыляют.
– Ни фига. Мы убежим.
Он был так похож на Вениамина Александровича, что обычные подростковые слова и интонации казались в его голосе странными. Хотя, если присмотреться, то становилось понятно: да, глаза похожи, такие же темные и глубокие, но вместо отцовского соединения мужества с печалью в них искорками посверкивает одна только бесшабашность.
– У тебя олимпиада завтра, помнишь? – сказала Таня.
– Ага, – кивнул Алик. – И чего?
– Так готовиться же надо, наверное.
– Не-а. – Он помотал головой. – В смысле, уже подготовился.
– Да? – усмехнулась Таня. – А Ваня говорит, ты уравнения не все прорешал.
– Которые мог, все прорешал! – возмутился Алик. – А остальные с ним, когда он с работы вернется.
– Когда он с работы вернется, то обедать будет, – возразила Таня. – И мы все тоже. Подождешь полчаса? – спросила она у Нэлы. – Щи, перцы фаршированные и пирог с малиной.
– Не успею, – с сожалением ответила Нэла. – В театр иду.
– Могу и отдельно тебя покормить. Перед театром.
– Не надо, – отказалась она. – Ты, Тань, такие штуки теперь выстряпываешь, что перед театром их есть нельзя, а то уснешь.
– Это смотря в каком театре, – заметила Таня. – Мы недавно на «Евгения Онегина» ходили, на Сретенку, лавки там как в электричке, и то электричек таких уже нету вроде. Даже у меня спину заломило, а Ванька вообще разогнуться не мог.
– Это чтобы зритель помнил, что он не в спа! – засмеялась Нэла.
– Да уж, не перепутаешь. Только мне прямо назло хотелось уснуть.
– Потому что ты не любишь, чтобы тебя к чему-то принуждали.
– Можно подумать, ты любишь!
– И я не люблю, – согласилась Нэла.
Алик поднялся на второй этаж, грохоча по деревянным супенькам, и из его комнаты сразу донеслась грохочущая же музыка.
– Ты с Антоном в театр идешь? – поинтересовалась Таня.
– Нет. Я девчонку одну встретила, Олю Андрееву, мы с ней когда-то в художественную студию ходили. То есть она теперь не девчонка уже, конечно. Пригласила на спектакль, к которому декорации делала.
Все это никак не объясняло, почему Нэла идет в театр без Антона, но Таня объяснений не потребовала. Она убирала инструменты в металлический чемоданчик и была, кажется, озабочена только тем, чтобы не уронить на пол английские ножницы, которые, если их уронить, станет больше невозможно использовать; лет пятнадцать назад Нэла с удивлением узнала эту особенность дорогих Таниных ножниц.
А может, не потому Таня не расспрашивала ее об отношениях с Антоном, а потому что знала, что Нэле нечего ответить на такие расспросы.
От того, что эти отношения установились теперь в каком-то странном виде и их будущее было непонятно, казалось, что у них нет и прошлого. Но прошлое было, конечно – может, в нем-то неясность будущего и заключалась, и даже наверняка в нем.
