Он умел делать все, а поскольку она вышла за него почти одновременно с тем, как вышла во взрослую жизнь, ей долго казалось, что по-другому не бывает, тем более что он и сам не придавал значения своему умению починить кран или вбить гвоздь. Когда расстались, она поняла, что бывает и по-другому, и даже обычно бывает по-другому, но ей не захотелось вернуться к нему от того, что некому стало чинить краны и вбивать гвозди. И от того, что ни с кем ей не было так хорошо физически, как с ним, не захотелось вернуться тоже.
И вдруг это переменилось, и, как ни странно, как даже ни смешно, но самое поверхностное размышление доказывало, что действительно переменилось в ту минуту, когда появился эскиз, будущий дом, который непонятно почему стал ей дорог. В самом деле гены, может, иначе как объяснить.
Антон ждал ее с нетерпением, этого нельзя было не понять, когда Нэла вернулась из ванной в уже темную спальню и он откинул край одеяла, чтобы она легла к нему, и обнял ее с нескрываемым желанием, с возбужденной лаской. Но этого не следовало и переоценивать: чаще он хотел ее, чем не хотел, и никогда не бывал с нею груб, то есть в постели никогда…
Уснул он быстро, сразу после секса, и в этом тоже не было ничего необычного. У него, по счастью, было крепкое здоровье, не только физическое, душевное тоже, это чувствовалось в сравнении с богемными мужчинами, страдающими нервной бессонницей, то есть это потом Нэла стала сравнивать, а пока они были мужем и женой, сравнивать ей Антона было не с кем, и она тогда обижалась даже: у нее еще все тело гудит и звенит, а он засыпает как камень, и ни поговорить с ним, ни расспросить о чем-нибудь, ни ему что-нибудь рассказать…
Но что с этим можно было поделать? Ни тогда, ни сейчас – ничего. Она соскользнула с его руки, легла на свою подушку и закрыла глаза.
Глава 4
Антон перевелся из Гамбурга на подготовительное отделение Боннского университета. Через неделю после этого они с Нэлой съездили в Москву и расписались в районном загсе на Соколе. Свадьбу устраивать не стали, родителям сообщили постфактум, вышло что-то вроде скандала, но не слишком большого – Нэлины родители привыкли, что она не медлит с тем, что считает для себя важным. Мама в сердцах называла это ее качество духом противоречия, папа сугубой самостоятельностью, но оба понимали, что поделать с этим ничего нельзя. А мать Антона – она прилетела из Нефтеюганска в Москву на два дня, познакомиться с невесткой и новой родней – выглядела такой тихой и робкой, что невозможно было даже представить, чтобы она стала высказывать недовольство женитьбой сына. Вырос, армию отслужил, отрезанный ломоть, если на старости лет поможет, то и слава богу, а в остальном уж как сам себе знает. Нэла поняла это так ясно, как если бы Валентина Петровна высказалась вслух, хотя ничего она не высказывала, а когда Нэла пригласила ее приезжать в Бонн, посмотрела на невестку с таким удивлением, будто та позвала ее на Марс.
Жилось им не трудно: Нэла получила стипендию, Антон устроился на три дня в неделю механиком в мастерскую, где ремонтировали какие-то станки – оказалось, до армии он закончил училище, которое давало такую специальность, а чему его в училище не обучали, то он за неделю в мастерской освоил. Так что денег им хватало, что же до бытовых проблем, о которые разбилась не одна любовная лодка, то весь немецкий быт налажен был так, чтобы подобные проблемы не являлись помехой не только для счастья, но даже для молодой беспечности. Множество механизмов работали на то, чтобы у людей оставались силы для осмысленной жизни, и механизмы человеческого взаимодействия, при всем их, на Нэлин и особенно на Антонов взгляд, занудстве, были в этом смысле не менее толковыми, чем стиральные машины, установленные в подвале общежития, где Нэла с Антоном жили, радуясь своей молодости, любви, свободе, будущему и настоящему, которое сверкало перед ними яркими гранями, с каждым днем все новыми.
Из Бонна легко было съездить на несколько часов в Амстердам, в Брюссель или в Брюгге и Остенде, а на выходные в Париж.
Обаяние Парижа оказалось таким сильным, что даже Антон, который не любил созерцательных прогулок, а искал в любой поездке какого-нибудь занятия, стоя вместе с Нэлой на смотровой площадке башни Монпарнас, как завороженный смотрел на свободный размах его улиц, его площадей.
В Брюгге катались на лодке по каналам, и после фламандского жаркого Антон под Нэлины возмущенные возгласы накупил еще бельгийских вафель.
В Остенде плавали в холодном море и ели устриц за исцарапанным пластмассовым столиком прибрежного кафе.
В Амстердаме накурились травы и хохотали как ненормальные, бродя вдоль каналов и рискуя попасть под стремительно мчащиеся велосипеды, а потом, бело-зеленые, с раскалывающимися от боли головами, отлеживались тут же у канала рядом с велосипедной стойкой и клялись, что больше никогда-никогда, о-ох, какая ж это гадость.
В Брюсселе плясали новогодней ночью в веселой толпе вокруг елки на Гранд Пляс.
Все это было таким безусловным, таким сияющим счастьем, что Нэла смирилась с тем, что после подготовительного отделения ей придется учиться в Боннском университете. Она-то рвалась в Берлин, это был самый что ни на есть ее город, стремительный, разнообразный, молодой мегаполис. А Бонн был маленький, провинциальный, слишком для нее спокойный, даже сонный. Но в Берлине не было подготовительного отделения для иностранцев, а Антон застрял на этом отделении надолго. Язык не то чтобы совсем ему не давался, но он выучивал его медленно, и даже не по сравнению с Нэлой, которая подхватывала любой язык из воздуха, а вообще медленно – никак не мог продвинуться дальше самого простого бытового уровня, уже второй раз заваливал экзамен, который позволил бы ему закончить подготовительное, и собирался поэтому взять академический отпуск.
Но что же, выучит ведь когда-нибудь, думала она и радовалась тому что есть – городу, исполненному старинной респектабельности, и Рейну, к которому не было дня, чтобы ты в этом городе не вышел.
Она выбрала бакалавриат по журналистике на философском факультете сразу же, как только поняла, что учиться в Берлине не получится, и уже во втором семестре начала писать для разных газет, благо все немецкие издания имели представительства в Бонне, а потом стала сотрудничать и с телевидением – для этого приходилось ездить в Кёльн, но ведь близко же, всего сорок минут электричкой.
Правда, когда Нэла сделала и сама смонтировала свой первый репортаж о выставке абстракционистов в кёльнском музее Людвига, то и расстояние, и особенно время в пути – была железнодорожная забастовка и вместо электрички пришлось ехать трамваем, который тащился из Кёльна в Бонн почти два часа, – показались ей невыносимо долгими.
Она влетела в комнату запыхавшись и воскликнула:
– Тоник, включай телевизор!
Антон положил на пол желтый словарь Дуден, который нехотя листал, лежа на кровати, и взял пульт; в их маленькой общежитской комнате все было под рукой.
– Хорошо смотришься, – заметил он, глядя, как на экране его жена берет интервью у художника, у которого на гладко выбритой татуированной голове торчат красные рожки из оставленных для этого волос. – Получше, чем этот хмырь, во всяком случае.
