Как только Леонид обнял ее, она тоже обхватила, обвила его ногами, руками, торопя, да он и сам торопился, потому что пожар не длится долго, а он хотел сгореть вместе с ней, в ней, в ее огне, которого ожидал с таким нетерпением и счастьем. Да, пока они вздрагивали, обнявшись, не только тело у них был общее, но и счастье.
Леонид застонал в последний раз и замер, еще несколько раз вздрогнул и наконец почувствовал, что из него ушло все, что, не имея названия и объяснения, тяготило его, было мучительным, – и теперь пустота, образовавшаяся у него внутри, дает возможность будущего. Именно так: обычная опустошенность, физическая, которую испытывает в определенные моменты каждый мужина и сам он испытывал много раз, теперь, с Донкой, давала ему ощущение будущего, притом совсем не физическим было это ощущение. Леонид не мог объяснить его, да и не хотел, собственно, объяснять – он просто ценил эти мгновения и был благодарен за них жене, потому что успел уже понять, что такое вот странное рождение будущего из обычного физиологического акта возможно для него только с нею.
Он в первый же раз это узнал – когда наутро после той ночи, которую Донка провела одна в его доме, пришел проведать ее. Он был готов к тому, что не найдет ее здесь, эта мысль так мучила его, что он всю дорогу от морозовского дома, в котором переночевал, уговаривал себя, что в этом не будет ничего страшного, он просто должен убедиться в том, что она ушла, в конце концов дверь запереть, а если она все еще в доме, то он спросит, как она себя чувствует, не простыла ли, и отдаст ей порошок от болей в горле, который нашел в аптечке у Морозовых, вдруг у нее болит горло, ведь она вчера ходила под холодным ветром в мокрой одежде… Леонид постучал, дверь распахнулась сразу, как будто его ночная гостья ждала на пороге, и в ту же секунду он понял, что она не гостья ему, а хозяйка его сердца, тела, всего его – и, вглядевшись в ее глаза, обнял ее, не думая уже, что нельзя этого делать, что Донка может воспринять его порыв как указание на то, что она обязана ему за эту ночь… Ни о чем он не думал в то утро, когда увидел перед собою ее светлые черные глаза и понял, что жизнь его без нее не имеет смысла.
И вот теперь она уснула рядом с ним, и он уснул рядом с нею.
Леонид проснулся в темноте от непонятного, но сильного страха. То ли сон какой-нибудь, мгновенно забытый, был тому причиной, то ли присущая предрассветному времени тревога. Несколько минут он лежал не двигаясь, стараясь унять быстрое сердцебиение.
За эти несколько минут он понял, что Донка тоже не спит.
– Кто этот человек? – спросил он, не открывая глаз.
Она молчала, но он знал, что она слышала его вопрос. Поняла ли? Он бы не понял.
– Отец, – ответила Донка. – Мой отец.
– Как? – Леонид мгновенно сел на кровати, взглянул в ее мерцающие в темноте глаза. – Как он тебя нашел?!
– Цыгане легко находят, – с какой-то странной безучастностью ответила она. – Он уже несколько раз приходил.
– Зачем?
– Хочет, чтобы я вернулась в табор.
– Что-о?! – От возмущения Леонид вдохнул так глубоко, что закашлялся. – Что значит… Какого лешего в табор?!
Все, что было три года назад здесь, в этой спальне, на этой кровати, тогда только привезенной – следы от плети на ее плечах, увиденные им в беспощадном утреннем свете во время первых ласк, синяк на ее скуле, его ярость на то, что кто-то мог ее ударить, – взметнулось в его памяти.
– Как он посмел сюда явиться? – Леонид слышал, как та же ярость клокочет сейчас у него в горле. – Что он тебе говорит? Ты должна мне сказать! – потребовал он.
– Говорит, что сейчас не время к месту прирастать, – с той же странной безучастностью ответила она.
– Почему? – опешил Леонид.
Меньше всего его интересовало мнение этого, с позволения сказать, отца по какому бы то ни было вопросу, но очень уж неожиданно прозвучали Донкины слова.
– Говорит, убивать будут таких, как я. Не таких, как все, – пояснила она; очень, наверное, заметно было в его глазах изумление. – Не сейчас, так после. Всех под одну гребенку причешут, а кто не причешется, тех убьют, и не надо поэтому к месту прирастать, тогда не найдут, может.
Она проговорила все это с незнакомыми интонациями, и он понял, что это интонации ее отца.
– Что за чушь? – пожал плечами Леонид. И усмехнулся: – Откуда, интересно, у твоего папаши такие сведения?
– Не знаю, – вздохнула она. – Может, нагадали ему.
Ни в Донкином голосе, ни в том, как она смотрела на него, не было таинственности, которую Леонид всегда чувствовал в ней. Она была сейчас только испугана и растеряна. Острая жалость захлестнула его.
– Глупости. – Он снова лег и, потянув за руку, уложил жену рядом, устроил ее голову у себя на сгибе локтя. – Даже если принять за аксиому, что будут уничтожать врагов, ты-то при чем, сама подумай? – Он поглаживал ее волосы, стараясь успокоить, и они искрились в полумраке. – Какой к тебе вообще может быть интерес? Ты просто молодая женщина, играешь в самодеятельном театрике и растишь ребенка.
– Он сказал, когда родителей убьют, ребенку лучше в таборе расти, чем в детдоме.
В ее голосе послышался неодолимый ужас.
– Да прекрати ты эту чушь повторять! – воскликнул Леонид. И добавил уже почти весело: – Забудь, милая. Я тебя не дам убить.
Чушь в самом деле была такая феерическая, что у него от сердца отлегло. Кажется, Донка это почувствовала.
– Тебя не спросят, – снизу заглядывая ему в глаза, улыбнулась она.
– Всё, всё. – Он похлопал ее по щеке. – О тебе и Васе уж позволь мне позаботиться. Спи, неоценимая.
Она шмыгнула носом, как ребенок, потерлась щекой о его плечо и через минуту в самом деле уснула.
Леонид часто вспоминал значение ее имени – оно абсолютно соответствовало тому, чем она стала для него.
«Я не дам ее убить, – отчетливо, будто выбивая на камне, подумал он. – Да что убить!.. Волосу не дам с ее головы упасть, улыбке с губ исчезнуть. На все пойду, но не дам».
Он никогда не произнес бы такого вслух, но знал это сейчас так же ясно, как еще в юности знал, что не позволит ветру жизни сбить его с ног, во что бы то ни стало сделает то, к чему чувствует себя предназначенным. Теперь добавилось – защитить женщину, подаренную ему судьбой, и ребенка, которого она ему родила, и дом, который он для них построил, – и не было на свете ничего, на что он ради этого не решился бы.
Глава 10
Дом оказался очень даже непростой. Он был виртуозно составлен из нескольких разнородных элементов, и первые же Нэлины архивные изыскания подтвердили ее догадку о том, что Леонид Гербольд перестроил этот Дом рабочих из старинного купеческого особняка.
– Видишь, вот здесь, между первым и вторым этажами кирпичная полоса? – Она показала на фотографии, которую перед тем вынула из сумки и положила на стол. – Фасад строгий и белый, а полоса фигурная и красная, для конструктивизма совершенно не характерная. По сути, этот дом – палимпсест.
