– Тебе, кому же.
– Ничего.
– То есть?
– Что есть. Срок мне ставят на апрель. Надеюсь, раньше времени не рожу.
Твердость, с которой Таня это произнесла, находилась в таком очевидном противоречии с больной растерянностью ее взгляда, что Нэла растерялась.
– Но надо же ему объяснить! – воскликнула она. – Его можно убедить, Таня!
– Нельзя его убедить. И объяснять незачем, сам не маленький. Решит – уйдет. Благо идти недалеко, – усмехнулась Таня.
Нэла молчала. Она не знала, что на это сказать. И дело было не в том, что стальная Танина воля не нуждалась в подпорках, а в том, что не Нэле было что-либо вообще говорить об этом…
– Нэлка, что с тобой? – В Танином голосе послышалась тревога. – Ты сама беременная, может?
– С чего ты взяла? – вздрогнула Нэла.
– Побледнела, как… Может, выпьешь? Коньяк сосуды расширяет.
– Не надо коньяк, – постаравшись, чтобы голос звучал бодро, и даже выдавив улыбку, отказалась Нэла. – Мне еще материал сегодня писать.
– Я пойду тогда. – Таня поднялась с синего стула и пошла к двери. Уже взявшись за дверную ручку, она остановилась и сказала: – Я не знаю, почему хочу от него родить, даже если он меня из-за этого бросит. Вроде мать мне прививку надежную поставила от того, чтобы так уж сильно рожать захотелось. А с ним видишь как – сама не ожидала. Так, видно, устроено, не нам менять.
И ушла, оставив Нэлу в оцепенении.
В этом же оцепенении она вошла в ванную, переоделась в халат, висящий на дверце, открыла воду – кран над раковиной был давно починен – умылась, поднялась на второй этаж, вошла в спальню, села на край кровати…
Антон все еще разговаривал по телефону в кабинете.
– …что значит завтра? – слышалось за стеной. – … кем решено… и что я должен…
Разговор прервался, в кабинете что-то грохнуло. Нэла подумала бы, что это он грохнул кулаком по столу, если бы имели для нее сейчас значение его производственные проблемы.
Некоторое время стояла тишина, потом дверь в спальню открылась, и Антон появился на пороге. Он выглядел то ли сердитым, то ли подавленным.
«Может, правда коньяка махнуть? – подумала Нэла. – Все лучше, чем дурацкие мысли».
– Что случилось? – спросила она.
– Ничего, – буркнул он. – Утром в Питер уезжаю.
– Зачем? – удивилась Нэла.
Два последних месяца он был так занят проектом, что минуты не мог найти ни на что, с ним не связанное.
– На кораблике покататься! – сердито бросил Антон.
– Кораблики по льду не ходят, – напомнила Нэла.
– На переговоры, зачем еще, – вздохнул он. – Ничего другого и ожидать было не нужно.
Последняя фраза прозвучала непонятно, но Антон часто не успевал догонять свои мысли словами, поэтому Нэла не удивилась. А то, что он выглядел злым и каким-то ошеломленным, отвлекло ее от ненужных собственных мыслей.
– Я тоже бы поехала, – сказала она. – Правда, Тоник! С лета здесь, а до сих пор в Питер не съездила.
– Вот летом и надо было ехать. – Он взъерошил волосы надо лбом. – А сейчас что там делать, мерзлой водой дышать?
– Может, там мороза и нету.
– Ну так дождь есть. Или ветер. Будто не знаешь.
Питерскую погоду Нэла, конечно, знала. Но и любила ее вместе со всем, чем был этот город. Когда она жила в Венеции с Пьетро, то вспоминала Петербург постоянно, и даже пошлость определения «северная Венеция» ее не коробила.
– Ты летишь или едешь?
– Еду. Первым «Сапсаном».
– Думаешь, второго билета не возьмем? – спросила Нэла подлизывающимся тоном.
– Возьмем.
Он явно думал не о билетах и даже не о ней, как всегда, когда бывал чем-то занят. Она к этому не то что привыкла – слишком долго они жили врозь, чтобы употреблять такие определения, – но считала это естественным.
– Возьми меня с собой, – сказала Нэла. – В Русском музее выставка Бориса Григорьева, я схожу.
Антон тряхнул головой, будто вынырнув из своих мыслей, и посмотрел на нее каким-то странным взглядом.
– Может, так и лучше будет, – сказал он. – Поехали вместе.
К чему относилось его «лучше»? Хотелось верить, что к возможности ехать с ней в поезде, вместе смотреть на пролетающие в окне поля пустые и леса, недавно столь густые, а потом идти вдоль Невы гранитным берегом, милым для нее уж точно.
Для нее это так, для него неизвестно, так ли, но в этой вечной неизвестности и состоит прелесть жизни, наверное.
Глава 11
Нэла с удовольствием прошлась бы от Московского вокзала пешком – гостиница находилась на набережной Мойки, и глупо было отказываться от утренней прогулки по Невскому, пусть и в морозном тумане, – но Антон сказал, что опаздывает на переговоры, и пришлось взять такси.
– Так это же Дом искусств! – воскликнула Нэла, когда подъехали ко входу. – Сумасшедший корабль! Я и не знала, что здесь гостиница теперь.
Антон на ее слова не отреагировал: он всю дорогу от Москвы был погружен в свои мысли, похоже, мрачные, и строчил сообщения в телефоне. Но что же – такие вещи имеют значение, только когда ты понимаешь, что такое Дом искусств, петроградский Сумасшедший корабль. А если для тебя это звук пустой, то видишь обыкновенную гостиницу со львами у входа.
Львы были новодельные, а когда вошли в холл, то Нэла и вовсе поежилась: такой безвкусицы она не видела давно, если вообще когда-нибудь видела.
Может, во дворце купца Елисеева, занимавшем целый квартал от Мойки до Большой Морской, и был камин, но точно не этот; Нэла однажды специально приезжала в Петербург, чтобы написать о питерских каминах, и знала, как они на самом деле выглядят. Рядом с этим поддельным камином возвышались два новехоньких атланта, скопированных с зимнедворецких и нелепо выглядящих в холле.
– С ума ты сошел, – сказала Нэла, когда Антон вернулся от стойки с ключами. – Мало того что стоит же все это черт знает сколько, так еще и смотреть невозможно. Здесь в каждом доме семейные гостиницы, дешево и уютно. Как можно было это заказать?
– Не я заказывал, – буркнул он. – Все оплачено, сходи позавтракай.
– А ты?
– Переговоры, сказал же.
Видимо, переговоры были где-нибудь здесь и назначены. В огромный, пронизывающий гостиницу от первого до последнего этажа центральный зал Антон вошел из холла вместе с Нэлой, потом отдал ей сумку, свернул куда-то и исчез.
Исчезнуть здесь было где, конечно, – размеры поражали воображение. Прозрачный лифт находился посередине зала, и, поднимаясь на третий этаж, Нэла оглядывала пространство на триста шестьдесят градусов. Оно показалось ей больше, чем пространство Кёльнского собора, и хотя этого, конечно, не могло быть, но ощущение было создано умело. Вообще же, если что и напоминало Дом искусств, где в голоде, холоде и творчестве жили после революции поэты и художники, то лишь ощущение все пронизывающего сумасшествия. Только теперь это было сумасшествие не обваливающегося мира, а показной, не знающей удержу роскоши.
