– Зачем вы это сделали? – невольно вырвалось у Нэлы.
Вопрос был, конечно, не по адресу – понятно, что симпатичная девушка-служащая, сопровождающая ее в лифте, не имеет отношения к оформлению интерьеров.
Девушка – на бейдже было написано, что она Екатерина, – поняла странный Нэлин вопрос.
– Если бы не реконструкция, этот дом просто разрушился бы. – Она улыбнулась мило и искренне. – Кинотеатр «Баррикада», который здесь был в советское время, закрылся в девяностые годы, и даже крыша уже проваливалась. А в «Баррикаде» молодой Шостакович был тапером, знаете?
– Знаю, – вздохнула Нэла.
И про молодого Шостаковича она знала, и про то, что жили в выселенном дворце Елисеева, спасаясь от гибели, Мандельштам, и Грин, и Зощенко, и Добужинский, и Петров-Водкин, и кто только ни жил… Она потрясла закружившейся головой.
– А еще раньше здесь гостил Грибоедов, – добавила умненькая Екатерина, хотя Нэла не перечисляла никаких фамилий, да и вообще не произнесла ни слова. – Когда привез в Петербург мирный договор с Персией.
Наверное, и слов не требовалось – вид у Нэлы был такой, что ее хотелось утешить.
– Если найдете время, – сказала Екатерина, – я вам все здесь покажу.
– Вам-то это зачем?
Нэла не могла сдержать улыбку, глядя на эту трогательную отличницу.
– У нас всего восемьдесят девять номеров, – объяснила та. – Мы работаем с каждым гостем индивидуально.
– В таком дворце – всего восемьдесят девять? – удивилась Нэла.
Можно было только догадываться, сколько стоит здесь переночевать.
– Ну да. Это клубный отель дворцового типа.
«Господи, – подумала Нэла, – во что Антон вляпался? С кем он здесь переговаривается?»
Коридор, по которому шли к номеру, был увешан такими картинами, что она старалась на них не смотреть. Спелые фрукты, яркие цветы, розовощекие женщины, глянцевые пейзажи, массивные золотые рамы… Наверное, тем, кто это здесь развесил, казалось, что похоже на Брюллова и выглядит аристократично. А скорее всего, так казалось тем, для кого все это было устроено. Нэла знала, что такие люди существуют, но для нее они существовали в параллельной вселенной.
– Я могу подождать, пока вы устроитесь, – сказала Екатерина, – и показать вам наш отель по дороге в ресторан.
Зачем это нужно, бог весть, но раз входит в ее обязанности, то отказаться неудобно, решила Нэла.
Номер соответствовал всему остальному – огромный, с мебелью под старину, с теми же глянцевыми картинами на стенах и с тяжелыми, из дорогой ткани шторами на окнах. Нэла раздвинула шторы – окна выходили на заледенелую Мойку. Пушкин был совсем рядом.
Екатерина ждала у лифта.
– Череда исторических парадных залов поражает воображение, – сказала она хотя и заученным, но воодушевленным тоном. – Сначала мы увидим бальный зал «Баккара».
Необарокко этого бального зала и неорококо «Золотой гостиной» не относились к числу стилей, которые Нэле нравились, но нельзя было не признать, что отреставрированная часть дворца отличается от новодельной. Зеркала во всю стену, огромные, в два света окна, плафоны с амурами были восстановлены с такой профессиональной тщательностью, что идти по этим залам было приятно.
– А здесь музыкальная гостиная, – объявила Екатерина. – Видите, на потолке лепные гирлянды в виде музыкальных инструментов. Знаете, как называется этот стиль?
– Знаю, – улыбнулась Нэла. – Эклектика.
– Да! – обрадовалась ее сопровождающая. – А теперь мы увидим знаменитый, чудом уцелевший в перипетиях двадцатого века и наконец отреставрированный мебельный гарнитур. Елисеев заказывал его для своей библиотеки у парижского мебельщика Дюма, одного из лучших в мире.
По тому, как светилось ее личико, было понятно, что ей доставляет удовольствие рассказывать не в пустоту, но Нэле надоел этот ликбез, и, поблагодарив, она отговорилась тем, что спешит на завтрак, а библиотеку Елисеева посмотрит потом самостоятельно.
– А про Сумасшедший корабль вы не рассказываете? – на всякий случай спросила она, перед тем как уйти. – После революции здесь Дом искусств был, поэты жили, художники.
Пяст, когда у него порвались ботинки, скомкал газету и вложил в дырку, и пусть видят, говорил, что так нельзя обращаться с поэтами, а Шкловский, чтобы хоть немного обогреть огромную роскошную комнату, жег в трехведерной банке старую бумагу, потому что другого топлива не было… Нэла представила все это так ясно, что едва ли не голоса их услышала в пустых залах.
– К сожалению, не рассказываем. – Екатерина изобразила сожаление с той же искренностью, с какой изображала воодушевление. – У нас нет никаких материальных свидетельств того периода.
Удивляться этому, может, и не приходилось – что могло остаться от тех лет, когда вязанка дров была роскошью и исчезала мгновенно? И кусок колотого сахару, который подарила Мандельштаму юная поэтесса, прочитавшая его книгу, растворился в морковном чае бесследно… Но думать о том, что память о нематериальном и лучшем отброшена за ненадобностью, было не слишком радостно.
Нэла пила кофе, сидя перед панорамным окном ресторана на последнем этаже, смотрела на зеленые питерские крыши, на покрытый инеем купол Казанского собора, на светлую иглу Адмиралтейства и думала о том, что все это описано тысячи раз, но не приобрело ни малейшего оттенка пошлости.
Как и дом, построенный на московской улице Гербольдом, – вдруг пришло ей в голову.
Подумав про этот дом, Нэла вспомнила и про странные переговоры, которые отвлекли Антона от его реконструкции. Хотя в чем странность, собственно? Можно предположить, на будущее он затевает что-нибудь рискованное, но ничего ведь с этим не поделаешь, риск притягивает его как магнит.
Холод в Петербурге, как всегда, чувствовался сильнее, чем в Москве – Антон был прав, дышать приходилось мерзлой водой, – но даже просто идти по этому городу было таким счастьем, что Нэла не обращала внимания на физиологические мелочи.
Она сходила в Русский музей на выставку Григорьева, посидела в «Бродячей собаке», разглядывая старые фотографии на стенах, и вернулась на Мойку уже в ранних зимних сумерках.
Антона в номере не было, телефон его весь день был выключен, ничего особенного в этом, наверное, усматривать не стоило, но Нэле с каждым часом все более становилось не по себе.
«Я должна к этому привыкнуть. Раз уж решила с ним жить, то… Я решила с ним жить? А разве не понятно? Я уже с ним живу, нас многое соединяет, хотя бы то, что он гербольдовский дом затеял восстанавливать, может, в самом деле ради меня, таких нитей будет все больше, наверное, и глупо при этом сердиться, что он уходит на весь день, ни слова мне не сказав, да, природа его такая, но в человеческой природе вообще много раздражающего, чего я не хотела бы видеть… Ну так и не надо обращать на это внимание!»
