Внезапно Бертран осознал, что не слышит звука собственных шагов. Он спустился в метро на станции «Реомюр-Севастополь»
[12]. Остановился, выбирая направление. В голове назойливой мухой крутилась последняя фраза Лолы: «Я дала тебе все, что могла, Бертран».
– Есть монетка?
В нескольких метрах от Бертрана проснулся клошар. «Я что, думал вслух?» Он полез в карман джинсов, достал мелочь, бумажку в 5 евро и отдал бездомному. Тот поблагодарил и произнес назидательно: «Никогда не женись, приятель!» Да нет, показалось… Бертран вышел на улицу своего детства и купил к завтраку свежего хлеба. Остаток недели он ночевал у друзей, выбирая того, кто жил ближе к месту, где нужно было оказаться наутро. Свободный Кочевник. Трус.
Бертран тысячу раз говорил себе, что правильно поступил, промолчав у лифта. Он мог поставить под угрозу… Что именно? Нет ответа. Я путешественник, моя жизнь организована особым образом. Никаких диких страстей. Никакой опасности. Никакой Лолы. Тебе ее не хватает?
Да.
Обычно ничего подобного с ним не случалось, и он это знал. Как знал и то, зачем собирается позвонить в дверь. Уж, конечно, не для того, чтобы забрать отвертку. Он нажал на звонок, как на кнопку спуска затвора фотоаппарата, потому что так было нужно. А сегодня, 12 июня, проснулся в полпятого утра в своей комнате в Рив-сюр-Марн и подумал: зачем я еду в Тибет?
Он надел наушники и выставил звук на максимум, чтобы не думать, сел и открыл ноутбук. Эминем
[13] оказался хорошей компанией: репертуарчик не совсем подходил к флористическим фотографиям, над которыми работал Бертран, но взбадривал отлично. В 06.45 Бертран настежь распахнул окно. Небо еще не решило, какой наряд надеть – облачный или ясный. Эминем пел Lose Yourself
[14]. Фотограф повторил строчку, написанную словно специально для него: Будь у тебя шанс… возможность… ты ухватился бы за нее или упустил…
В саду его детства не было вяза, только яблоня, груша, вишня и слива. Три березы. Грядки клубники, заросли малины и море самосеянных одуванчиков. Почему мать никогда не сажала цветы? Я знаю, что уже видел вяз, похожий на тот, под которым мы с Лолой заснули. Бертран закрыл глаза. Он тогда держал ее ладонь в своей, она тихонько отняла ее и положила ему на сердце. Где это было? В Канаде? Конечно. В парке Мон-Руаяль, на холме. Одиноком, как я, холме.
Песня отзвучала. Бертран раздраженно сдернул наушники и подошел к окну. Может, оставить номер телефона в ее почтовом ящике? Капли росы сверкали на траве под лучами утреннего солнца. Подождать сто пятьдесят лет? Он схватил фотоаппарат и снял самую красивую каплю. Щелк. В следующую секунду луч скользнул прочь, и сияние расплылось. Она любит Франка. Бертран сдернул с кровати простыни, «только раз в жизни…»
[15], и отнес белье в прачечную, находившуюся двумя пролетами ниже.
Он всегда считал нижний уровень своей территорией – за исключением этой комнаты и гаража, – и в отсутствие родителей «отрывался» здесь с друзьями. Отец и мать долго ни о чем не догадывались, узнали случайно (банальная история – вернулись раньше), и вышел скандал. Мать возмущалась, но отец, профессор технических наук, предложил компромисс: можно оборудовать в доме студию – при условии, что сын не бросит институт. Бертрану было девятнадцать лет, но он учился на третьем курсе, опережая сверстников на год.
Он своими руками построил стену из пеноблока, поставил в «пещере» двойные двери, чтобы свет не мешал проявке, покрасил стены в матовый черный цвет. Отец Бертрана осуществлял общий контроль и помогал, только когда сам считал нужным, в том числе провел вентиляцию. Позже Бертран расширил студию, перекрасил все в белый цвет и оборудовал большой кабинет. Однажды он проснулся с готовым «судьбоносным» решением: с учебой покончено, буду снимать фильмы и фотографировать. Родителям Бертран ничего не сказал – они поняли сами и не обрадовались, – что осложнило отношения, особенно с матерью. Ее досада напоминала возвратный вирус или плохо залеченный зуб: болеть не болит, но периодически дает о себе знать.
Вообще-то Бертрану это было «глубоко фиолетово». Он никогда не сомневался в выборе путей и думал только о себе. Путешествовал, занимался тем, что любил, зарабатывал репутацию. Искал свою тему. Шлифовал мастерство в жанре портрета, особое внимание уделял свету, искал встречи с тем, что хотелось обессмертить.
Этим утром он не собирался предаваться размышлениям, но к образам цеплялись новые вопросы. Пронзительные воспоминания. Необоримые желания. Острая потребность, пробуждающая удивительные ощущения. Горячие и одновременно холодные, неожиданные, нежные, печальные и веселые.
Зеленые, как твои глаза в полдень.
Бертран едва не задохнулся и толкнул заднюю дверь, чтобы взглянуть на сад.
Жара спала, тучи за несколько минут взяли верх над солнцем. Свадьба будет дождливой. Интересно, как выглядит ее платье?
Бертран захлопнул дверь и взялся за уборку мастерской.
Он переложил стопки фотографий с одного стеллажа на другой, переместил канистры с проявителем и пачки бумаги. Оставалось проверить ящики: почта и счета могут подождать.
Бертран поднялся к себе и поставил вариться кофе. Принял душ, побрился, сунул несессер в сумку, бросил на кровать старый спортивный костюм. Мысль о том, что, вернувшись через четыре месяца, он найдет его на том же самом месте, грела душу.
Кофе он выпил сидя, пристроив ноги на стул матери. Она была самой старомодной женщиной на свете и все-таки не хотела, чтобы сын женился.
Уже много лет, в любое время года, Флоранс Жианелли ходила в старомодной белой мольтоновой куртке, надевая ее по утрам и вечером, после работы, когда возвращалась из родильного дома, где работала медсестрой и отвечала за гигиену грудничков.
Случалось, Флоранс очень уставала, и ей нужно было выговориться, чтобы снять напряжение. Чаще всего ее собеседником становился Бертран – он вставал первым. Сын смотрел на мать, но слушал невнимательно, думал о собственной жизни. Семья «сожительствовала» по несколько дней, в лучшем случае – недель в году. Бертран уклончиво отвечал на вопросы, чем очень нервировал мать, она его раздражала, и оба время от времени взрывались, хлопали дверьми, но он не унывал: что поделаешь, такая у нас жизнь…
