— Да.
— Успешно?
— Более чем.
— И какой вывод вы сделали относительно присутствия в игре всех этих аморальных возможностей?
— Я не могу поделиться с вами результатами исследования, это коммерческая тайна, — сказал Сотников с сожалением. — Вы можете обратиться официально к заказчику. Но повторяю: я совершенно уверен, что после наших рекомендаций разработчики уберут из игры все сомнительные элементы, противоречащие ее сертификации.
Крюков поднялся, поставил на стол собранную головоломку.
— А я совершенно уверен, что ничего они не уберут, — заявил он. — Особенно после ваших рекомендаций.
И направился к двери. Сотников взглянул на оставленную им игрушку, заметил:
— Кстати, вы первый из гостей, кто смог ее собрать.
— Головоломки — мой конек, — ответил Крюков, не оборачиваясь. — Ни одна не устояла. Всего наилучшего.
…Аня Мелкова стояла у ворот склада, где работал ее отец, и ждала. Вот открылась дверь, и старший Мелков подошел к дочери. Оглядев ее светлый плащ, туфли, прическу, он скривился, буркнул:
— Вырядилась…
— Здравствуй, папа, — сказала Аня.
— Чего пришла? — сердито спросил отец. — До вечера не дотерпеть? Или с матерью чего случилось?
— С мамой все нормально, — ответила Аня. — А мне не дотерпеть.
— Залетела, что ли? — скривился отец.
— Ты серьезно? — Аня не могла поверить.
— Мне работать надо! На помаду твою поганую зарабатывать. Или говори, что хотела, или я пошел.
У Мелковой выступили слезы. Она с трудом выдавила:
— Хотела сказать, что я… что я тебя очень боюсь…
Отец усмехнулся:
— Правильно делаешь.
— По-твоему, это правильно?
Отец подошел к ней вплотную, смерил презрительным взглядом:
— А я, думаешь, не боюсь? Ты посмотри на себя. Шалава вылитая. Кого ты в дом приведешь не сегодня завтра? Задрота какого-нибудь, наркомана?
Протянул руку, схватил ее за подбородок. Аня вся дрожала.
— Выставила губищи… Сиськи наружу… Еще и на работу ко мне притащилась, позорище! Ребята ржут… Видеть тебя не могу!
И тогда Мелкова, все еще дрожа от страха, нашла в себе сил выговорить:
— Ненавижу…
Однако на отца это слово не произвело впечатления.
— Вот удивила! — усмехнулся он. — И все?
Развернулся и пошел назад к двери. Тогда Аня решилась. Схватила гвоздодер, оставленный рабочими на одном поддоне, и сильно ударила отца по затылку. Охнув, отец упал. Аня наклонилась над ним и в исступлении нанесла еще несколько ударов. Отец закричал неожиданно тонким голосом:
— Ань, не бей! Не бей! Дочка! Убьешь меня!
Аня сама не могла остановиться, она так бы и била до конца, до смерти. Но тут подскочивший сзади Барковский перехватил ее руку. Отнял гвоздодер, отбросил в сторону, потащил Аню прочь.
— Всё, всё, бежим! — командовал он. — Быстро, ну!
И они убежали. Лишь когда миновали несколько таких же складов, остановились в каком-то темном углу. Аню душили рыдания. Барковский взял ее лицо в ладони:
— Ты молодец! Молодец, слышишь? Ты все сделала как надо. Вот увидишь, все будет хорошо. Он тебя больше не тронет! Он слабак, ясно? Я же видел. Он теперь и пикнуть не посмеет. И чтобы больше в «Спарте» никаких самоубийств, ясно?
— Откуда ты знаешь? — удивилась Аня.
— Знаю, — сказал Барковский.
…На льду спорткомплекса шел тренировочный хоккейный матч. Хотя он был тренировочным, но тем не менее принципиальным; рубились по-взрослому. За одну из команд играл Довженко. Было заметно, что он старается, рвется вперед сам и подгоняет товарищей. На трибуне за его игрой наблюдал одиннадцатый класс в полном составе. Время от времени они скандировали: «Гоша! Гоша!» Палий сидела со всеми, но молчала. К ней подсел Барковский.
— Олесь!
— Чего?
— Это ты с ним поссорилась или он с тобой?
— Мы не ссорились.
— Вот скажи: если бы все отмотать на пару дней назад. И перед тобой, как в «Матрице», — две таблетки. Одна — грусть, тоска, хмарь — ну, вот это все, что у тебя сейчас на лице написано. А другая — все как раньше: улыбочки, подколы, пробежки в парке по утрам. Ты бы что выбрала?
— Вторую, — без колебаний ответила Олеся.
— Тогда выплюнь ту и выпей эту, прямо сейчас! — посоветовал Барковский. — Ты что, не видишь, что он для тебя сейчас играет?
— Не ври… — ответила Олеся, но как-то неуверенно.
Да, Барковский врал. Он знал, что делает и зачем. И он продолжал:
— Он двадцать раз спросил, придешь ты или нет. Взял с меня слово, что притащу.
Олеся молчала, но Миша понял, что его слова подействовали. Тогда он встал и начал стоя скандировать:
— Го-ша! Го-ша!
Его крик подхватил весь класс, и Довженко услышал. Перчаткой перехватил шайбу, пущенную игроком противника, и погнал ее к чужим воротам. Тут и Олеся не выдержала. Вскочила и закричала на весь зал:
— Гошка, давай!
И Довженко мощным броском загнал шайбу в ворота. Потом подъехал к бортику и помахал Олесе. Она была счастлива…
…На одном из верхних этажей заброшенного недостроя собрался одиннадцатый класс. Все, кроме Шориной, сидели парами. Все что-то старательно писали. А когда закончили, Барковский обошел всех и собрал листы с заполненными таблицами.
— Барк, а что, нельзя было по электронке сбросить? — спросил Худяков. — На фига ему надо было, чтобы мы от руки писали?
— Может, ему образец твоего почерка нужен, — Барковский пожал плечами.
— Зачем? Я Насте записок с угрозами не писал.
— Может, ты ей любовные письма писал, — предположила Шорина.
— Господи, кто сейчас письма пишет на бумаге? — возразила Суворова. — Одни эсэмэски.
— Да, где вы, мастера эпистолярного жанра? — Худяков начал свой очередной клоунский монолог. — Ветер времени безжалостно сдул вас с карты истории. Гаджеты убили романтику! Кстати, Суворова, давай я тебе любовные письма писать буду, хочешь? Вот прямо пером, при свете лучины, как Горький!
— На острове Капри, — добавила Белодедова.
— Хочу, — разрешила Кристина. — Пиши, Руся.
— Смотри только, чтобы они Коле на глаза не попались, Сирано де Бержерак недоделанный, — заметила Мелкова.
— А что Коля? — удивился Худяков. — Он разве читать умеет?
Между тем Барковский сложил таблицы в папку, ее убрал в сумку и сказал:
