Вошла Наташа, неся тарелку с поджаренными тостами. Спросила:
— Ты голодный?
Марат, не отвечая, ткнул пальцем в стену:
— Кто это?
— Ее зовут Тоф Бейфонг, — объяснила Наташа. — Она сильнейший маг земли.
— Почему она у тебя?
— Не догадываешься? Она слепая от рождения. Но она может видеть, чувствуя вибрации земли. Ее еще называют «слепой бандит». Моя любимица.
Марат повернулся к ней. Сказал:
— Ты мне больше нравишься.
Наташа пожала плечами:
— Потому что она слепая. А я еще нет… Ты садись.
Марат сел на диван, Наташа устроилась рядом с ним, забравшись на диван с ногами. Марат глянул на тосты, взял один, захрустел. Внезапно Наташа спросила:
— Что ты задумал? Расскажи мне.
— Ты о чем?
— Ты знаешь о чем.
— Ничего такого, — ответил Марат с невинным видом. — Просто есть способ заработать, и я им воспользуюсь. Не о чем беспокоиться.
Однако Наташа так не считала:
— Объясни, что за способ.
Марат молча покачал головой. Наташа сердито сдвинула брови:
— Ты дурак! Думаешь, чтобы доказать свою любовь, нужно обязательно с моста спрыгнуть?
— Я пытаюсь не дать тебе спрыгнуть с моста, — ответил он.
— С чего ты взял, что я могу с него спрыгнуть?
— Про Настю тоже никто не думал, что она сможет, — парировал Марат. — Но ведь смогла…
— Со мной никто ничего такого не сделал, — возразила Наташа.
— Ты сама с собой это делаешь. Я же вижу.
Наташа промолчала. Потом неожиданно изменила позу: села на колени Марату, лицом к нему.
— Поцелуй меня, если хочешь, — предложила она.
Марат робко поцеловал ее в губы. Наташа расстегнула блузку.
— И все остальное сделай тоже. Пожалуйста! Хочу посмотреть. Пока еще могу видеть…
…Когда спустя некоторое время в квартиру вошла мать Наташи, ее никто не встретил — только кроссовки Марата скромно стояли на коврике. Галина взглянула на них, тихо подошла к комнате дочери, прижала ухо к двери… А потом, стараясь двигаться совершенно бесшумно, направилась обратно к входной двери и вышла из квартиры.
…Крюков и Инга снова сидели вдвоем в квартире Истоминой.
— Я не понимаю, зачем вы снова меня сюда вытащили, — заявила Инга. — Надеюсь, вы не собираетесь меня снова спаивать?
Крюков покачал головой:
— Я просто пытаюсь понять, что произошло. Потому что это очень странно. Ни один человек мне пока не предложил хотя бы отдаленно понятный мотив для самоубийства вашей подруги.
Инга пожала плечами:
— Я тоже не предложу. Я не знаю! Я не могу поверить, что она… сама. Я ведь так и говорила. Помните, про того парня? Который пытался ее изнасиловать?
— Да, вы это говорили, поэтому я вас и пригласил. Давайте еще раз попробуем вспомнить что-нибудь… необычное, что ли.
— Например?
Крюков открыл дневник Истоминой, весь утыканный закладками — видно было, что его внимательно изучали.
— Вот, слушайте. «Двадцатое января. Чувствую себя девочкой-подростком в пубертатном периоде. Все-таки поперлась в этот вонючий спортзал и, конечно, вляпалась в историю, настолько идиотскую, что до сих пор стыдно. Кроме Гуси, рассказать было некому, я и рассказала. А та подняла меня на смех. Люблю ее за то, что вечно вся в ужасе прибегаю к ней за советом, а она надо мной хохочет, и то, что казалось ужасно важным, вдруг само собой превращается в какую-то чепуху, которая яйца выеденного не стоит». Не припомните, о чем это?
— Двадцатое января?
— Спортзал.
Инга порылась в памяти…
— Ну да, вспомнила! И правда чушь. Кто-то из учеников сказал ей, что за ними подглядывают в раздевалке. Она, как дура, сама на перемене пошла проверять. Нашла там какую-то тайную комнату, закрылась в ней. И тут пришли дети, стали переодеваться. И ей пришлось торчать там, пока они не ушли. В результате она опоздала на свой урок. Что вы так смотрите? По-вашему, это что-то серьезное?
Лицо капитана будто окаменело. Он вспомнил этот грязный чулан… пепел на полу… слова вахтера…
— Не знаю. Может быть… — ответил он.
…В теплый весенний день одиннадцатый класс собрался на кладбище, возле ограды, за которой виднелся памятник с тремя табличками. На одной можно было прочесть: «Русанова И. И. 1970–1999». На другой — «Русанов Ю. В. 1960–2015». И на третьей — «Алиночка Русанова 1999–2015».
Они действительно пришли привести могилу в порядок. Мелкова и Суворова мыли памятник, Наташа и Марат собирали траву и листья, Худяков и Довженко смазывали петли калитки. Барковский делал, пожалуй, самую трудную работу: он красил ограду. Шорина держала банку с краской, чтобы ему было удобнее.
На дорожке показался Крюков, несший несколько гвоздик. Подошел, положил цветы на могилу, произнес:
— Всем привет.
Ему ответил нестройный хор голосов.
— Чем обязаны, товарищ капитан? — спросил Худяков.
— Мимо шел, — объяснил Крюков. — А где Юров?
— Отсутствует, — содержательно ответила Суворова. — А можно спросить? Почему вы не даете Анастасию Николаевну похоронить?
— Формальности всякие, — отвечал Крюков. — Но я обещаю, что вопрос будет решен на днях. Не сегодня завтра вынесу постановление.
— То есть самоубийство? — уточнила Мелкова. — Или все-таки «сто десятая»? Или еще чего похуже?
— Откуда такие познания?
— На юрфак собираюсь поступать.
— А оно тебе надо? — скривился капитан. — Ну, дело твое.
Он повернулся к Барковскому:
— Миша, на два слова.
Барковский поставил банку с краской, и они отошли в сторону. Крюков сообщил:
— Я тут в спортзале вашем побывал на экскурсии. В мужской раздевалке каморочку нашел такую любопытную… Ты знал, что за вами кто-то подглядывал?
Барковский тяжело вздохнул, отвернулся. Капитан уточнил:
— А кто подглядывал, знаешь?
Разумеется, лидер класса знал! Только ему было тяжело говорить такое про свою погибшую классную руководительницу. Но все же, побуждаемый расспросами капитана, он через силу рассказал эту историю. Не ту, конечно, что случилась на самом деле. То, что произошло на самом деле, было его тайной — тайной, которую следовало тщательно скрывать. Ведь на самом деле случилось вот что…
…В тот день у Анастасии Николаевны был пустой урок. Используя время, она сидела в своем кабинете и заполняла журнал. Но вот дверь приоткрылась, в нее просунулся Барковский.
