Что-то подсказало ей, что Донатьен уже в доме, а не в зазеркалье. Его мрачный силуэт возвышался на лестнице, ведущей наверх. Телевизор вдруг снова включился сам собой. Шел тот самый жуткий фильм, которого она когда-то панически испугалась. Искалеченные жертвы снова ползали по экрану, шипя, как демоны. Но взгляд Клер был прикован только к Донатьену, похожему на мистического злодея из какого-то романа. Он мог перерезать ей шею быстрее, чем Джек Потрошитель. Только она знала, что он этого не сделает.
– Я не боюсь, – твердо произнесла она, двинувшись по направлению к нему. Собственный голос показался ей растерянным и слабым.
Ангелы, которым готовы отрезать голову, ничего не боятся, красноречиво говорил его пылающий взгляд. А потом в дверь позвонили, и он исчез. Ее друзья торопились к ней! Клер быстро привела себя в порядок перед зеркалом и кинулась открывать. Каково же было ее изумление, когда на пороге она никого не обнаружила. Зато там валялась ленточка от подарка. Значит, кто-то здесь все-таки стоял минуту назад.
Какие-то звуки доносились из гостиной. Клер зашла туда и опешила. Видимо, пир уже был свершен. Кости, мясо… ей сделалось дурно.
И, увы, все было так хорошо понятно.
Брэд пришел проверить, как у нее дела, и уже оказался мертв. Донатьен разделал его с таким удовольствием! Все тарелки и канделябры были сброшены с обеденного стола. Скатерть пропитана кровью. Вместо железных крючков, чтобы приковать жертву, он использовал металлические вилки и ложки. Зрелище было жутким. Совсем как в лавке мясника. Клер знала, что еще увидит нечто подобное. Но не ожидала, что это произойдет прямо у нее дома. Ничего уже было не исправить. Убитого не воскресишь. И неважно, в каких мучениях он умер. Искупления нет. Нет спасения от боли. Только некоторые выбирают ее сами, а другие становятся принудительной жертвой.
Белки глаз были вылуплены, живот вспорот, кишки висели на рапире. Вместо них в рану запихнули каких-то червей. Клер смотрела без страха, потому что уже видела подобное.
Мертвая рука на миг вцепилась ей в запястья. Глаза без зрачков широко распахнулись. Меж открытых губ не было видно языка.
Клер могла бы кричать, но не стала. И правильно сделала. Агония или рефлекс продлились недолго. Тело обмякло.
Что-то хрустнуло у Клер под ногой. Один из ее любимых подсвечников. Все они валялись на полу вместе с вазами для фруктов, подносами, салатницами, солонками, сахарницами и множеством разбитых тарелок. Стоило ли перебить целый столовый сервиз, чтобы отнять одну жизнь?
Клер вдруг поймала себя на мысли, что сокрушается о потере фарфора больше, чем о человеке, освежеванном и вскрытом на ее столе. Как будто кто-то другой внушал ей эту мысль… «Человеческая жизнь – ничто. Но предметы, которые напоминают тебе о роскоши, в которой я жил, драгоценны» – это же мысли Донатьена! Как ловко он научился выдавать свои мысли за ее собственные! Клер схватилась за голову. Ее сознание должно принадлежать лишь ей одной. Он не имеет права вторгаться туда. Но он это делал. Причем с завидным мастерством.
Но с еще более завидным умением он производил чудные зловещие картинки из новых трупов. Каждый раз в его убийствах появлялось нечто новое. Он будто предлагал: «Сядь и нарисуй все это. Получится шедевр, как у меня. Я тоже орудую ножом, как ты кистью. Я тоже творец, как и ты. Только мое искусство мрачнее. Оно подлое и кровавое, но оно требует столько же жертв, сколько самоотдачи требуют твои полотна. Как видишь, у нас с тобой есть что-то общее».
– Да, у таких разных созданий, как мы с тобой, может быть много общего.
Она резко обернулась на звуки знакомого голоса.
– О чем ты?
– Ты хотела бы убить многих за то, как сильно они досаждают тебе, но ты бы никогда на это не решилась. Все, на что ты способна, – это рисовать. Мой талант – убивать, но я бы никогда не обратил внимания на столь ничтожных людей, если бы они не лезли к тебе, как надоедливые насекомые.
– Но я не желала им смерти.
– Желала, моя дорогая, но ты этого не понимала.
– Я – это не ты.
– Я знаю, – он облизнул свой окровавленный нож. – И от этого преследовать тебя так приятно. Ты ангел, я демон, мы будто созданы, чтобы отражать друг друга и копировать. Ты могла бы многому меня научить, а я тебя. Времена меняются, мы меняемся. Сейчас мы другие, не такие, какими были когда-то…
Он протянул руку, чтобы коснуться ее лица, но она увернулась, потому что его рука была перепачкана кровью.
– Тогда ты был ангелом, а я замарашкой, – поправила она.
– Золушкой, – возразил он, наконец дотянувшись до ее щеки и оставляя на ней длинный кровавый след. – Ты была Золушкой. Ты стала принцессой. До того как венец великомученицы тебя омрачил, в тебе было больше ангельского, чем потом. Терновый венец не для тебя, Корделия…
Опять это старое имя. Она вздрогнула, но подняла глаза на него. Прямо на его изувеченное лицо.
– А нож?
Теперь содрогнулся он. Ей одной он этого не желал. Всем подряд, но только не ей. «Это не для тебя», – говорил его взгляд из зеркала, когда она подносила лезвие к собственной коже. Лишь в эти мгновения он останавливался и, быть может, начинал задумываться о том, какой вред причиняет. Человек начинает замечать вред разрушений, лишь когда ломают что-то ценное для него самого. Поэтому она наносила себе порезы очень часто. Чтобы его урезонить. Чтобы заставить его думать о разрушенной красоте. Чтобы заставить его раскаяться наконец. Иногда ей это очень даже удавалось. Но демонические черты в нем всегда были сильнее.
– Боль есть боль. – Он перехватил ее ладонь, ту, в которой она обычно сжимала нож, когда ранила себя, и прошелся по ней лезвием. Клер вскрикнула, но вырвать руку не смогла. – Видишь? Это ли тебе хочется чувствовать всю твою жизнь? Или ты все же одумаешься и снизойдешь до меня, ангелочек?
Он облизнул окровавленное лезвие. Она попятилась от него.
– Зачем ты преследуешь меня?
– Потому что очень сильно кое-чего от тебя хочу.
– И чего же?
– Вечности.
– Что?
– Быть вместе навечно!
– Навечно? – она изумилась. – Но что ждет меня в этой вечности? Лезвие, трупы, чужая боль, чтобы окупить мою. Такая же жуткая сущность, как у тебя. И такое же жуткое лицо!
Собственные слова были как самобичевание. Клер едва могла дышать. Ей хотелось умереть, хотелось плакать кровью, но не видеть и не знать того, что происходит сейчас. Не видеть его лицо, не помнить, как сильно и одержимо она любила это чудовище. Люди не выбирают, кого любить. Ее полюбило существо из ада. Но стоило ли погружаться в его ад вместе с ним? Говорят, любовь стоит всего. Но не этого. Можно погубить себя, но не других. А он хотел погубить всех.
– Корделия покончила с собой… – внезапно вспомнила Клер.
– Корделия хотела умереть ради других.
