В то же время, я думаю, из этого шатокуа можно понять, отчего я, должно быть, кажусь им таким сдержанным и отчужденным. Время от времени они задают вопросы, на которые вроде как надо отвечать – разъяснять, какого черта я всегда такой задумчивый, но стоит проболтаться, что именно у меня на уме – скажем, априорное допущение временно́й непрерывности мотоцикла, – причем не ссылаясь на всю идею шатокуа, – они очень удивятся и спросят, что со мной случилось. А мне интересна эта непрерывность – и то, как мы о ней говорим и думаем; поэтому я выпадаю из обычных застольных ситуаций – отсюда и отчужденность. Тут и загвоздка.
Проблема нашего времени. Сегодня диапазон человеческого знания настолько велик, что все мы – специалисты, а дистанции между специализациями так огромны, что, если хочешь вольно бродить меж ними, окружающим придется отойти в сторонку. Все это застольное «здесь и сейчас» – тоже специализация.
Крис вроде бы понимает мою отстраненность лучше Джона и Сильвии – быть может, больше привык к ней, и его это больше касается, таковы у нас отношения. Иногда в лице его я читаю тревогу – или по крайней мере беспокойство; спрашиваю себя почему, и выясняется, что это я злюсь. Не обрати я внимания на его лицо, может, сам бы и не понял. В другой раз он бегает и скачет вокруг, я опять недоумеваю, а оказывается, это потому, что я в духе. Теперь я вижу, что он нервничает и отвечает на вопрос, который Джон, очевидно, задал мне. О людях, к которым мы приезжаем завтра, – о ДеВизах.
Я толком не разобрал вопрос, но добавляю:
– Он художник. Преподает изобразительное искусство в тамошнем колледже. Абстрактный импрессионист
[14].
Меня спрашивают, как мы с ним познакомились, и приходится ответить, что я не помню; выходит уклончиво. Я не помню о нем ничего – кроме отдельных фрагментов. Они с женой, очевидно, дружили с друзьями Федра – так он с ДеВизами и познакомился.
Им не очень понятно, что́ я, технический писатель, могу иметь общего с художником-абстракционистом. И снова приходится говорить, что не знаю. Я мысленно перебираю фрагменты воспоминаний, но ответа не нахожу.
Личности у них явно разные. На снимках того периода Федр отчужден и агрессивен – кто-то с его факультета полушутя назвал его лицо «подрывным», – а тогдашние фотографии ДеВиза являют лицо вполне пассивное, почти умиротворенное, только в глазах легкий вопрос.
У меня в памяти сохранился фильм о шпионе в Первую мировую войну – он изучал поведение пленного немецкого офицера (тот был его вылитой копией) через одностороннее зеркало. Изучал много месяцев, пока не научился имитировать каждый его жест и оттенок речи. Затем притворился этим офицером, сбежавшим из плена, чтобы внедриться в командование германской армии. Помню свое напряжение и возбуждение: шпиону предстоит первое испытание, встреча со старыми друзьями офицера. Разгадают те обман или нет? Вот и мне теперь также: ДеВиз, само собой, будет полагать, что я тот человек, которого он когда-то знал.
Снаружи мотоцикл весь в росе от легкого тумана. Из седельной сумки достаю пластиковый пузырь и цепляю к шлему. Скоро въедем в Йеллоустоунский парк.
Дорога впереди – в тумане. Будто облако навалилось на долину, которая и не долина вовсе, а длинный горный проход.
Я не знаю, насколько хорошо его знал ДеВиз и каких общих воспоминаний он ждет от меня. Я уже проходил это с другими людьми, и мгновения неловкости обычно удавалось заполировать. Наградой всякий раз служили новые знания о Федре, которые немало помогали мне и дальше играть его роль. За много лет я накопил основную массу той информации, которую здесь излагаю.
Судя по обрывкам моих воспоминаний, Федр высоко ценил ДеВиза, поскольку не понимал. Непонятное сильно интересовало Федра, а реакции ДеВиза всегда были пленительны. Реагировал он как будто от фонаря. Федр говорил что-нибудь, по его мнению, смешное, а ДеВиз смотрел озадаченно – или же принимал его всерьез. В другой раз Федр говорил что-нибудь очень серьезное, что глубоко его волновало, а ДеВиз принимался хохотать, словно услышал умнейшую шутку на свете.
Например, остался отрывок воспоминания об обеденном столе, у которого отстала полировка. Федр приклеил шпон на место, а чтобы тот держался, пока не застынет клей, обмотал весь стол целым клубком бечевки.
ДеВиз увидел и спросил, что все это означает.
– Моя новая скульптура, – отвечал Федр. – Тебе не кажется, что весьма продуманно выстроена?
Но ДеВиз не рассмеялся, а взглянул на него с изумлением; потом долго разглядывал стол и наконец спросил:
– Где ты научился такому?
Секунду Федр думал, что ДеВиз подхватил его шутку, но тот был серьезен.
В другой раз Федр расстроился из-за студентов, провалившихся на экзамене. Они с ДеВизом возвращались домой под кронами деревьев, и Федр что-то сказал, а ДеВиза удивило, что тот принял провал так близко к сердцу.
– Я тоже не понимаю, – ответил Федр и озадаченно добавил: – Наверное, потому, что каждый учитель склонен завышать оценки тем ученикам, которые больше напоминают его самого. Если сам пишешь экономно, считаешь, что и для ученика это важнее прочего. Если любишь трескучие фразы, тебе понравятся ученики, которые к ним расположены.
– Ну да. А что здесь такого? – спросил ДеВиз.
– Понимаешь, тут что-то не так, – ответил Федр. – Те студенты, которые мне больше всех нравятся, настоящие родственные души – все они проваливаются!
Тут ДеВиз расхохотался в голос, чем совсем вывел Федра из себя. Тот увидел некое научное явление, которое может подсказать ключи к новому пониманию, а ДеВизу, видите ли, смешно.
Сначала Федр думал, что ДеВиз смеялся просто над своим нечаянным оскорблением. Но что-то не срасталось: ДеВиз вовсе не любил унижать людей. Позднее Федр понял: то был некий смех больше правды. Лучшие студенты всегда проваливаются. Это знает каждый хороший учитель. Смех ДеВиза уничтожал напряжение невозможной ситуации, и Федру смех тоже бы не помешал, ибо в то время Федр был чересчур серьезен.
Эти загадочные реакции ДеВиза и навели Федра на мысль, что у художника есть доступ к огромному массиву скрытого понимания. Казалось, ДеВиз всегда о чем-то умалчивает. Он что-то скрывал от Федра, и тот не мог вычислить, что именно.
Затем – отчетливый фрагмент: в тот день Федр понял, что ДеВиз также недоумевает по его поводу.
У ДеВиза в студии не работал выключатель, и художник спросил Федра, что здесь может быть не так. На лице его играла слегка смущенная, слегка озадаченная улыбка – будто меценат беседует с художником. Меценат смущен тем, что приходится признавать, насколько он несведущ, но улыбается в предвкушении узнать больше. В отличие от Сазерлендов, которые ненавидят технику, ДеВиз был так от нее далек, что не ощущал особой угрозы. Вообще-то ДеВиз был техническим энтузиастом, меценатом техники. Он ее не понимал, но знал, что именно ему нравится, и всегда с удовольствием узнавал новое.
