– Ну, все равно… – Однако хохот начинается по новой. – Я вот к чему, – наконец встреваю я. – У меня дома есть инструкция, которая открывает необозримые горизонты для улучшения технического письма. Начинается она так: «Сборка японского велосипеда требует огромного душевного покоя».
Хохот возобновляется, но Сильвия, Дженни и скульптор смотрят на меня с пониманием.
– Отличная инструкция, – говорит скульптор. Дженни кивает.
– Потому-то я ее и сохранил, – отвечаю я. – Сначала смеялся, вспоминая велосипеды, которые собирал, – и, разумеется, из-за того, что авторы нечаянно опустили всю японскую промышленность. Но в этом утверждении бездна мудрости.
Джон опасливо смотрит на меня. Гляжу на него с такой же опаской. Смеемся оба. Он говорит:
– Профессор сейчас нам разъяснит.
– Душевный покой, на самом деле, вовсе не эфемерен, – разъясняю я. – В нем все дело. Он возникает при хорошем уходе, а нарушается при плохом. То, что мы называем работоспособностью машины, – просто объективация этого душевного покоя. Последнее испытание – всегда твой собственный покой. Если его нет в начале работы, а ты все равно продолжаешь, тогда, скорее всего, вмонтируешь личные проблемы в саму машину.
Они смотрят на меня, задумавшись.
– Концепция непривычная, – продолжаю я, – но ее подтверждает привычный разум. Материальный объект наблюдения, будь то мотоцикл или жаровня, не может быть правильным или неправильным. Молекулы есть молекулы. Они не следуют этическим кодексам – за исключением тех, что придают им люди. Испытание машины – то удовлетворение, что она тебе приносит. Других не бывает. Если машина вселяет в тебя покой, это правильно. Если она беспокоит тебя, это неправильно, пока не изменится либо машина, либо твой ум. Испытание машины – всегда твой собственный разум. Другого испытания нет.
ДеВиз спрашивает:
– А если машина неправильная, а я все равно умиротворен?
Смех.
– Ты себе противоречишь, – отвечаю я. – Если тебе и впрямь плевать, ты и не узнаешь, что она неправильна. Такая мысль не придет тебе в голову. Само произнесение того, что она неправильна, – уже неравнодушие… Чаще бывает, – прибавляю я, – что тебе неспокойно, даже если она правильна, и я думаю, что сейчас у тебя как раз тот случай. Если тебе неспокойно, это неправильно. Это значит, что машину недостаточно тщательно проверили. В любой производственной ситуации непроверенная машина – «отрубленная» машина, ею нельзя пользоваться, даже если она идеально работает. Твое беспокойство насчет жаровни – из той же оперы. Ты не выполнил окончательного требования – достичь душевного покоя, поскольку тебе кажется, что инструкция слишком сложна и ты мог ее не понять, как нужно.
– Ну, а как бы ты ее улучшил? – спрашивает ДеВиз. – Чтоб я достиг душевного покоя?
– Тут надо поизучать – я сейчас не особо вникал. Корни очень глубокие. Эти инструкции к жаровням касаются лишь техники. А с моим подходом так узко не препарируешь. Вообще, конечно, в этих инструкциях злит одно: там подразумевается, что жаровню можно собрать лишь одним способом, их. Это начисто стирает все творчество. На самом деле есть сотни способов собрать жаровню, а если тебе навязывают только один, не показывая проблемы в целом, инструкция становится невыполнимой без ошибок. Теряешь всякий вкус к работе. И вот еще: маловероятно, что тебе сообщили лучший способ.
– Но инструкция же с завода, – говорит Джон.
– Я сам с завода, – отвечаю я, – и знаю, как пишут такие инструкции. Выходишь на конвейер с магнитофоном, и мастер посылает тебя поговорить с тем парнем, который ему сейчас меньше всего нужен, с самым большим придурком. То, что он тебе расскажет, и станет инструкцией. Кто-нибудь другой, может, рассказал бы нечто совершенно иное и гораздо лучше, но он слишком занят.
Все удивлены.
– Мог бы и догадаться, – выдавливает ДеВиз.
– Дело в формате, – говорю я. – Ни один писатель против него не попрет. Техника подразумевает, что есть лишь один верный способ что-нибудь делать, хотя так не бывает. И если это подразумеваешь, инструкция, разумеется, описывает только жаровню. Но если выбираешь из бесконечного количества способов ее сборки, надо учесть отношение машины к тебе и отношение вас с машиной к остальному миру, потому что выбор из множества вариантов, искусство работы так же зависит от твоего ума и духа, как и от материала машины. Вот почему необходим душевный покой… На самом деле мысль не так уж странна, – продолжаю я. – Посмотри как-нибудь на рабочего-новичка или на плохого рабочего и сравни его лицо с лицом мастера, чью работу считаешь превосходной. Сразу увидишь разницу. Мастер никогда не смотрит в инструкцию. Он принимает решения по ходу дела. И потому работа его поглощает, он внимателен к тому, что делает, даже если ничего специально не изобретает. Его движения соразмерны движениям машины. Он не работает по инструкции, поскольку его мысли и движения определяет природа подручного материала, и одновременно он меняет эту природу. Материал и его мысли изменяются вместе, последовательно, пока его ум не успокаивается – в тот миг, когда материал становится правильным.
– Похоже на искусство, – замечает учитель рисования.
– Это и есть искусство, – отвечаю я. – Разрыв искусства и технологии совершенно неестественен. Он просто уже такой давний, что лишь археолог раскопает, где они впервые разлучились. Вообще-то сборка жаровни – давно утраченная ветвь скульптуры, ее отъединили от корней века неверных интеллектуальных поворотов. Теперь даже рядом их поставить – уже смешно.
Они теряются – может, это я их разыгрываю. ДеВиз спрашивает:
– В смысле, когда я собирал жаровню – на самом деле, я лепил скульптуру?
– Еще бы.
Он ворочает эту мысль в уме, улыбаясь все шире и шире.
– Знал бы, – произносит он. Все смеются.
Крис говорит, что не понял меня.
– Нормально, Крис, – говорит Джек Барснесс. – Мы тоже. – Опять смех.
– Мне обычная скульптура милее, – говорит скульптор.
– А мне – мое рисование, – говорит ДеВиз.
– А я, наверно, и дальше буду барабанить, – изрекает Джон.
Крис спрашивает:
– А ты за что держаться будешь?
– За пистолеты, парень, за пистолеты, – отвечаю я. – Таков закон Запада.
Все смеются над этим очень сильно, и мое речеизвержение, похоже, прощено. Когда в голове шатокуа, очень трудно не навязывать монологи невинным людям.
Беседа распадается на группки, и я провожу остаток вечера за беседой с Джеком и Уиллой о происходящем на отделении английской филологии.
А когда все заканчивается и Сазерленды с Крисом уже ушли спать, ДеВиз вспоминает мою лекцию.
– Ты интересно рассказывал про инструкцию к жаровне, – серьезно произносит он.
