В большинстве курсов риторики для начинающих у нас так: прочтешь очерк или рассказик, обсудишь, как писатель добился неких эффектиков некими штучками, а потом задаешь студентам писать очерки или рассказики в подражание – посмотреть, умеют ли они те же штучки. Федр пытался так снова и снова, но никогда ничего не вытанцовывалось. В результате этой тщательно просчитанной мимикрии студенты вообще редко добивались хоть отдаленного сходства с моделями, которые он им давал. Гораздо чаще их стиль только портился. Будто каждое правило, которое он честно пытался с ними открыть и выучить, настолько полнилось исключениями, противоречиями, оговорками и путаницей, что хоть вообще в него не смотри.
Какой-нибудь студент всегда спрашивал, как это правило применимо к неким особым обстоятельствам. У Федра в таких случаях имелся выбор: прогнать дурочку, что-нибудь наскоро придумав про то, как оно работает, – или пойти на самопожертвование и сказать, как он считает на самом деле. А считал он так: правило приляпано к написанному после того, как написанное написали. Правило существует post hoc, после факта, а вовсе не до него. Федр убедился: все писатели, которым студенты якобы должны подражать, писали вообще без всяких правил – записывали то, что правильно звучало, затем перечитывали и проверяли, по-прежнему ли оно правильно звучит, и что-то меняли, если звучало неправильно. Бывали и такие, кто явно писал с заранее рассчитанным намерением, – так выглядел их результат. Однако такой подход Федра не устраивал. В нем есть свой сок, как выразилась однажды Гертруда Стайн, но он не брызжет
[17]. Но как же обучать тому, что не обдумано заранее? Это же невозможно. Федр просто брал текст, комментировал его, ничего заранее не обдумывая, и надеялся, что студенты все равно что-то выудят. Но не удовлетворяло.
Вот оно, впереди. Мы ближе, и бьет напряжение, а желудок екает.
– Помнишь это здание?
– Ты тут раньше преподавал… Зачем мы туда идем?
– Не знаю. Просто хотел взглянуть.
Народу вокруг немного. Конечно, с чего бы? Летняя сессия. Огромные и странные щипцы над старым темно-коричневым кирпичом. Вообще, конечно, здание красивое. Оно одно здесь кажется уместным. Старая каменная лестница к дверям. Ступени с ложбинкой, протертой миллионами шагов.
– Зачем мы идем внутрь?
– Ш-ш-ш. Помолчи пока просто.
Открываю огромную, тяжелую дверь и вхожу. Внутри – опять лестницы, потертые и деревянные. Скрипят под ногой и пахнут сотней лет подметания и вощения. На полпути вверх останавливаюсь и слушаю. Вообще никаких звуков.
Крис шепчет:
– Зачем мы пришли?
Я лишь качаю головой. Снаружи проезжает машина. Крис шепчет:
– Мне тут не нравится. Тут жутко.
– Тогда выйди на улицу, – говорю я.
– Ты тоже.
– Потом.
– Нет, сейчас.
Он смотрит на меня и видит, что я остаюсь. У него такой испуганный взгляд, что я уже почти передумываю, и тут лицо его ломается, он разворачивается, сбегает по лестнице и выскакивает на улицу, а я не успеваю броситься за ним.
Внизу хлопает входная дверь, и я остаюсь совсем один. Жду какого-то звука… Чьего?.. Его?.. Слушаю долго.
Половицы мрачно скрипят, когда я иду по коридору; жуткая мысль, что это идет он. Здесь он реальность, а я призрак. Я вижу, как его рука ложится на дверную ручку, медлит, потом медленно поворачивает ее и толкает дверь в класс.
Комната притаилась – такая же, как помнится, – будто он здесь. Он и есть сейчас здесь. Осознает все, что вижу я. Все озаряется и вибрирует воспоминанием.
Длинные темно-зеленые доски по обеим сторонам облупились, нужно чинить – как и раньше. Мел – мела никогда нет, лишь тупые огрызки в желобе. За доской – окна, в них видны горы, на которые он смотрел в раздумье, когда студенты писали. Он садился у батареи отопления с кусочком мела в руке и смотрел в окно на горы, изредка отзываясь на вопрос студента: «А нам надо?..» Тогда он оборачивался и отвечал, и возникало единение, которого он не знал прежде. Здесь его принимали – как его самого. Не того, кем он мог или должен быть, а его самого. Здесь отзывались – слушали. Он все отдал. Не один класс – тысяча, каждый день они менялись вместе с бурями, снегами и узорами облаков на горных склонах, с каждой группой, даже с каждым студентом. Каждая пара не похожа на другую, извечная тайна – что принесут следующие…
Я забылся во времени – и тут услышал скрип шагов в коридоре. Все громче, вот замер у дверей. Ручка поворачивается. Дверь открывается. Заглядывает женщина.
У нее суровое лицо – словно кого-то собиралась здесь поймать. На вид около тридцати, не очень симпатичная.
– Мне показалось, я кого-то видела, – говорит она. – Я думала… – У нее на лице недоумение.
Заходит в класс и приближается ко мне. Вглядывается. Суровость исчезает, медленно сменяется изумлением. Она поражена.
– О господи… – говорит она. – Это вы?
Я ее совсем не узнаю. Совсем.
Называет меня по имени, и я киваю: да, это я.
– Вы вернулись?
Я качаю головой:
– Заглянул на минутку.
Женщина таращится на меня, пока не становится неловко. Она тоже это понимает и спрашивает:
– Можно присесть?
Робко – видать, была его студенткой.
Садится на стул в первом ряду. Рука без обручального кольца дрожит. Я и впрямь призрак.
Теперь и ей неловко.
– Вы надолго?.. Нет, я уже спрашивала…
Я заполняю паузу:
– Я на несколько дней остановился у Боба ДеВиза, потом еду на Запад. Вот задержался в городе, решил на колледж взглянуть.
– Ой, я рада, – говорит она. – Тут все изменилось… мы все изменились… сильно – с тех пор, как вы уехали…
Еще одна неловкая пауза.
– Мы слышали, вы были в больнице…
– Да, – отвечаю я.
Снова молчание. Она не продолжает, очевидно, зная причину. Колеблется, подыскивая, что бы сказать. Невыносимо.
– Где вы преподаете? – наконец спрашивает она.
– Я больше не преподаю, – отвечаю я. – Бросил.
Она смотрит недоверчиво:
– Вы бросили? – Хмурится и опять смотрит на меня: мол, с тем ли человеком говорю? – Не может быть.
– Может.
Не веря, она качает головой:
– Только не вы!
– Тем не менее.
