– Когда?
– Когда мы жили здесь.
Я держу под контролем лицо, чтобы он не заметил перемены в выражении, затем осторожно поднимаюсь, отхожу и методично переворачиваю носки на камне. Давно высохли. Я иду с ними назад, а Крис по-прежнему смотрит на меня. Как ни в чем не бывало произношу:
– Я и не знал, что говорил иначе.
Он на это не отвечает.
Я натягиваю носки, обуваюсь.
– Я хочу пить, – говорит Крис.
– Нам не так уж далеко спускаться к воде, – говорю я, вставая. Смотрю на снег, потом спрашиваю: – Готов?
Он кивает, и мы надеваем рюкзаки.
Идя по гребню к началу оврага, слышим стук еще раз – теперь камень падает громче. Я оглядываюсь: где это? По-прежнему ничего.
– Что это было? – спрашивает Крис.
– Подвижка камней.
Оба секунду стоим тихо, вслушиваемся. Крис спрашивает:
– Наверху кто-то есть?
– Нет, я думаю, это снег тает и высвобождает камни. Если в начале лета жара, таких подвижек слышно много. Иногда больших. Так снашиваются горы.
– Я не знал, что горы стираются.
– Не стираются – снашиваются. Округляются, становятся покатыми. Эти горы еще не сношены.
Теперь все склоны вокруг покрыты черноватой зеленью леса. Издали похоже на бархат. Только вершины лысые.
Я говорю:
– Вот смотришь на эти горы, и они кажутся такими постоянными и мирными, но они меняются все время, и эти перемены – мирные далеко не всегда. Внизу, вот сейчас у нас под ногами – силы, которые могут разорвать эту гору в клочья.
– А они так делают когда-нибудь?
– Что?
– Разрывают гору в клочья?
– Да, – отвечаю я. Потом вспоминаю: – Недалеко отсюда под миллионами тонн скал мертвыми лежат девятнадцать человек. Все удивились, что лишь девятнадцать.
– А что случилось?
– Простые туристы откуда-то с востока; остановились на ночевку в лагере. Ночью вырвались на волю подземные силы, спасатели наутро увидели, что произошло, и лишь покачали головами. Даже не пытались раскапывать. Вгрызешься в сотни футов скалы, найдешь тела – и тут же их придется закапывать снова. Вот их там и оставили. До сих пор лежат.
– А откуда узнали, что девятнадцать?
– Соседи и родственники сообщили, что они пропали.
Крис смотрит на вершину впереди:
– Это без предупреждения?
– Не знаю.
– Ну было же какое-то наверняка.
– Может, и было.
Мы идем туда, где хребет загибается внутрь, к началу оврага. Наверное, там-то мы воду и найдем. Потихоньку принимаю вниз.
Сверху еще немного постукивают камни. Мне вдруг страшно.
– Крис, – говорю я.
– Что?
– Знаешь, что я думаю?
– Нет. Что?
– Я думаю, мы будем большими умниками, если пока бросим эту верхушку к черту и попробуем взойти на нее как-нибудь в другой раз.
Он молчит. Потом произносит:
– Почему?
– У меня нехорошие чувства.
Он долго ничего не говорит. Наконец спрашивает:
– Например?
– Ох, я просто думаю, что там запросто можно попасть в бурю или оползень – или еще что-нибудь, будут большие неприятности.
Снова молчание. Я поднимаю голову – у него на лице неописуемое разочарование. По-моему, он знает, что я не договариваю.
– Ты об этом подумай пока, – говорю я. – А доберемся до воды и пообедаем – решим.
Продолжаем спуск.
– Ладно? – спрашиваю я.
Наконец уклончиво соглашается:
– Ладно…
Спускаться легко, но дальше склон будет отвеснее. Здесь все еще открыто и солнечно, а скоро опять зайдем под деревья.
Я не знаю, что и думать о наших зловещих разговорах по ночам – кроме того, что это нехорошо. Для нас обоих. Видимо, сказывается напряжение: мотоцикл, походы, шатокуа, прежние места, – а по ночам вылезает. Хочется убраться отсюда, и как можно скорее.
Наверное, и для Криса все не как раньше. Я теперь пугливый и не стыжусь в этом признаться. А он никогда ничего не боялся. Никогда. Вот в чем разница между нами. Вот почему я жив, а он нет. Если он где-то наверху, некая духовная сущность, призрак, допельгангер, ждет нас, бог знает как… ну, долго ему придется ждать. Очень долго.
Эти проклятые высоты со временем жуть нагоняют.
Я хочу вниз, далеко вниз; совсем, далеко, вниз.
К океану. Да, правильно. Где медленно накатывают волны, где всегда шум и никуда не упадешь. Ты уже там.
Снова входим под деревья, и вершину закрывают кроны. Вот и слава богу.
К тому же, по-моему, в этом шатокуа мы зашли по тропе Федра дальше некуда. Ее теперь лучше оставить. Я отдал тому, что он думал, говорил и писал, всю дань, какую мог, и теперь хочу сам развить кое-какие мысли, которыми пренебрег он. Заголовок этого шатокуа – «Дзэн и искусство ухода за мотоциклом», вовсе не «Дзэн и искусство лазать по горам», а на горных вершинах не бывает мотоциклов; Дзэна там, по-моему, тоже маловато. Дзэн – «дух долины», а не горной вершины. На вершинах найдешь только тот Дзэн, который сам же туда и принесешь. Давай выбираться отсюда.
– Хорошо спускаться вниз, а? – говорю я.
Нет ответа.
Боюсь, нам придется немножко поссориться.
Лезешь-лезешь на вершину, а получаешь там лишь огромную, тяжеленную каменную скрижаль, на которой нацарапана куча правил.
Вот и с ним примерно так же.
Решил, что он мессия хренов.
Вот уж дудки, парень. Пашешь без продыху, а платят совсем с гулькин нос. Пошли. Пошли…
Вскоре я уже подпрыгиваю вниз по склону каким-то идиотским галопом… тыг-дык, тыг-дык, тыг-дык… а потом Крис вопит:
– ПОДОЖДИ! – и я, оглянувшись, замечаю, что он отстал на пару сотен ярдов и маячит в деревьях.
И вот я торможу и жду его, но немного погодя соображаю, что он нарочно тащится позади. Разочарован, конечно.
Видимо, в этом шатокуа следует кратко наметить курс, которым двигался Федр, – но безоценочно, – а затем уже гнуть свое. Честное слово, если мир рисуется не двойственностью разума и материи, а тройственностью Качества, разума и материи, искусство ухода за мотоциклом, как и другие искусства, приобретает такие измерения смысла, каких раньше за ним не наблюдалось. Призрак техники, от которого бегут Сазерленды, из зла становится позитивным кайфом. И демонстрировать это – задача долгая и кайфовая.
