Федра тянет перечесть абзац, он читает и… что это?!. “К тому, что мы переводим как «добродетель», но по-гречески это звучит «превосходство»”.
Бьет молния!
Качество! Добродетель! Дхарма! Вот чему учили софисты! Не этическому релятивизму. Не пуританской «добродетели». Но aretê. Превосходству. Дхарме! Еще до Храма Разума. До субстанций. До формы. До разума и материи. До самой диалектики. Качество было абсолютным. Первые учителя Западного мира учили Качеству, и средством для этого они избрали риторику. Он все делал правильно.
Дождь стих, и виден горизонт – четкая линия между светло-серым небом и темно-серой водой.
Да, Китто есть что сказать об этом aretê древних греков.
«Встречая aretê у Платона, – говорит он, – мы переводим его как «добродетель» и, следовательно, упускаем всю его прелесть. Слово «добродетель» – по крайней мере в современном языке – почти целиком относится к морали; aretê, напротив, используется неопределенно во всех категориях и просто означает превосходство».
Таким образом, герой «Одиссеи» – великий воин, лукавый интриган, оратор, который за словом в карман не лезет, человек мужественного сердца и обширных познаний, ему известно: он должен вытерпеть все, что посылают ему боги, без лишних жалоб; он умеет и строить, и управлять судном, не хуже других может пропахать прямую борозду, победить молодого хвастуна в метании дисков, вызвать феакийского юношу на кулачный поединок, борьбу или бег, освежевать, разделать и поджарить быка и растрогаться до слез от песни. Фактически, он – превосходный мастер на все руки; у него превосходное aretê.
Aretê подразумевает уважение к цельности или единости жизни и последовательную нелюбовь к специализации. Оно подразумевает презрение к эффективности – или, вернее, гораздо более высокое понятие об эффективности: она существует не в каком-то отделении жизни, а в самой жизни.
Федр вспомнил строчку из Торо: «Никогда не обретешь, чего-то не потеряв»
[48]. Вот теперь он впервые осознавал невероятное величие того, что человек утратил, обретя силу понимать и управлять миром через диалектические истины. Он выстроил империи научных способностей, дабы превратить явления природы в гигантские проекции собственных мечтаний о власти и богатстве, – но на это променял империю равных масштабов: понимания того, что значит быть частью мира, а не его врагом.
Спокойствия духа можно достичь, просто разглядывая линию горизонта. Линия геометра… совершенно плоская, постоянная, известная. Возможно, с нее Евклид начал понимать линейность; это линия отсчета, от которой развились первые вычисления первых астрономов, наносивших звезды на карту.
С той же математической уверенностью, которую ощущал Пуанкаре, решая фуксовы уравнения, Федр знал: это греческое aretê было той недостающей частью головоломки, что завершала узор. Но он читал дальше, чтобы картинка сложилась полностью.
Нимбы над головами Платона и Сократа исчезли. Федр видел: они последовательно делают то, в чем сами обвиняют софистов, – на эмоционально убедительном языке стараются превратить слабый довод – защиту диалектики – в сильный. Больше всего мы осуждаем в других то, думал он, чего больше всего боимся в себе.
Но почему? Зачем уничтожать aretê? Не успел Федр задать себе этот вопрос, как ответ пришел сам. Платон не пытался уничтожить aretê. Он его инкапсулировал; сделал из него постоянную, фиксированную Идею; обратил в жесткую, неподвижную Бессмертную Истину. Сделал aretê Благом, высшей формой, высшей Идеей. Оно подчинялось лишь самой Истине – в синтезе всего, что было раньше.
Вот почему то Качество, к которому Федр пришел в классе, казалось столь близким Благу Платона. Благо Платона взято у риторов. Федр искал, но так и не нашел космологов, прежде Платона говоривших о Благе. Благо – это от софистов. Разница в том, что Благо Платона – фиксированная Идея, вечная и незыблемая, а для риторов оно вовсе не было Идеей. Благо не было формой реальности. Оно было самой реальностью, вечно изменчивой, не познаваемой окончательно никаким фиксированным жестким способом.
Зачем Платон это сделал? Федр рассматривал философию Платона как результат двух синтезов.
Первый синтез пытался справиться с разногласиями последователей Гераклита и Парменида. Обе космологические школы утверждали Бессмертную Истину. Чтобы выиграть бой за истину, в которой aretê играет подчиненную роль, у врагов, желающих обучать такому aretê, в котором подчиненную роль играет истина, Платон сначала должен разрешить внутренний конфликт между верующими в Истину. Для этого он говорит: Бессмертная Истина – не просто изменение, как считали последователи Гераклита. И не просто сущность без изменений, как утверждали последователи Парменида. Обе эти Бессмертные Истины сосуществуют как неизменные Идеи и изменчивая Видимость. Вот почему Платон находит нужным отделять, к примеру, «лошадность» от «лошади» и говорить, что лошадность реальна, фиксированна, истинна и незыблема, а вот лошадь – простое, незначительное, преходящее явление. Лошадность – чистая Идея. Зримая лошадь – собрание непостоянных Видимостей, она способна меняться, скакать где хочет и даже сдохнуть на месте, не потревожив лошадности – Бессмертного Принципа, который длится вечно, как и Боги старины.
Второй синтез Платона – включение aretê софистов в эту дихотомию Идей и Видимостей. Он помещает его на самое почетное место: оно подчиняется лишь самой Истине и методу, коим Истина достигается, – диалектике. Но в этой попытке объединить Истину и Благо превращением Блага в высочайшую Идею Платон, вместе с тем, узурпирует место aretê и возводит на него диалектически определенную истину. Поскольку Благо как диалектическая идея томилось в плену, другому философу не составит труда прийти и диалектическими методами продемонстрировать, что aretê, Благо, с большей выгодой можно сместить ниже в «истинном» порядке вещей, более совместимом с внутренним устройством диалектики. И такой философ не заставил себя долго ждать. Его звали Аристотель.
Аристотель чувствовал: смертная лошадь Видимости, которая щиплет травку, возит людей и рожает жеребят, заслуживает гораздо больше внимания, нежели ей уделял Платон. Он говорил, что лошадь – не просто Видимость. Видимости цепляются за нечто вне себя, нечто неизменное – например, за Идеи. Это «нечто», за которое цепляются Видимости, он назвал «субстанцией». И в этот миг – а не до него – родилось наше современное научное понимание реальности.
