Фу, пьянь-фортепьянь, – за столом и о таком. А еще и член партии. А вдруг он уже гепатит подхватил? Впрочем, он прав, мы все знали про сантехников, а смотрели сквозь пальцы. Но не стучать же начальству.
Нет, эта затянутая аллегория не убедила меня встать окончательно на сторону абсолютного атеизма, ибо далеко не все мирские явления то здесь, то там совпадали с официальными, навязанными нам, материалистическими теориями устройства жизни и вселенной, в том числе и этой теорией, что выдал мой друг-философ-атеист-электрик-алкаш, а также член партии. Однако я, будучи сравнительно молодым, беспечным и ироничным, не торопился обращаться к религиям, чтобы поподробней ознакомиться с тем, чем все это нафиг закончится и во что перейдет. Я вообще не мог серьезно сосредоточиться ни на той, ни на другой схеме перехода в иное состояние и пока как-то цинично представлял тот торжественный и роковой миг завершения своего существования на этом свете лет этак через сто, а это ой как еще не близко. Тем более на первом этапе моего существования почему-то казалось, что время движется слишком уж медленно: очень хорошо помнилось, как тянулись долго и нудно те бесцветные детдомовские дни, детство так называемое. А мы, дети, страдали и уставали от этой медленной скорости, спешили стать большими и вырваться из постылой и убогой детской казармы. Каждый мечтал, что вот приедет из-за границы богатая бездетная пара и заберет навсегда, увезет в красивом иностранном автомобиле в сказку. Да хоть наши бы спасли. Но увы…
Понятно, что и такое затянувшееся детство тоже должно было когда-нибудь закончиться. Но вот почему-то наивно думалось, что и вся оставшаяся жизнь будет такой же черепашьей ездой на первой скорости, какой была в начальном ее периоде вплоть до окончания средней школы (а в моем случае до прощания с детдомом). Казалось после всего этого: ну и отлично, ведь теперь вроде бы торопиться нет нужды, пусть оно, время, так и продолжает двигаться медленно и лениво. Куда, зачем нынче бежать? Все, приехали, теперь-то мы молоды и свободны, вокруг полно разного рода приятностей. Никто не спешит стариться и умирать. Ах, как долго мы еще будем молодыми-красивыми. Особенно юные девы, кстати, так склонны считать. Не поэтому ли на лицах самых смазливых такая уверенность и дерзость? Думают, получили право вечно оставаться неувядаемыми благоухающими розами и прочими цветами. Ой, не догадываются наши милые богемные подружки, что вскоре и их время начнет набирать обороты, а не ползти, как в детстве, и понесется все быстрее и быстрее в сторону полустанка Climax, но и там не задержится. А потом и вовсе – ледяной спуск. Попробуй, останови на ходу эту набирающую скорость тяжелую машину, лишенную тормозов – не поможет. Впрочем, вру – однажды остановится. Раз, два, потом еще годков тридцать, и ты там, у черты. Последнее, что остается и чем можно притормозить процесс, это пудра, помада, краска для седых волос и прочие почти бесполезные изобретения для омоложения этих паникующих особ известного возраста. А нам, мужикам, остается только рукой махнуть и приготовиться. Впрочем, некоторые старички тоже красят волосы или напяливают на лысины парики.
У нас в доме, кстати, случайно подслушал я разговор двух старух. Одна не без гордости рассказывала другой бабке, что, мол, не может выйти на улицу, не накрасив губы, даже с целью вынести мусор, ведь в доме живут мужчины, да и вообще неприлично как– то без пудры и губной помады. А я подумал: намалеваны у нее губы или нет – все равно она для меня, молодого циника, просто бабка – и с помадой на губах, и без нее. И пусть она выглядит на три года моложе в свои официальные восемьдесят, благодаря этим ухищрениям. Может быть они, старушки эти, для старичков-ровесничков стараются, и те действительно это как-то способны оценить? Не знаю. Но вряд ли. В нашем доме мужской пол представлен в большинстве своем молодыми трудоспособными ребятами вроде меня. Вслух-то я, конечно, выдал бы комплимент, порадовал бы старушку при случае. «Ах, Таисия Николаевна, позвольте вам ручку поцеловать. Вы сегодня очаровательны. Отчего у вас в руках мусорное ведро, а не…» Ну, ну, что бы ей такое этакое сказать, придумать на ходу? Кем-то подаренный букетик душистых ландышей вместо мусора? Ну, хотя бы это. А в душе все равно бы цинично ухмыльнулся. Ну да, признаюсь, не правильно воспитан в детдоме без родителей, плохие мысли в голову залетают, стыдно иной раз.
Так, глядя на старушек и старичков и пока не чувствуя ускорения времени, думал я: нет, ведь в ближайшие годы меня сие касаться не будет, все ж еще много сладких годков предстоит пережить прежде, чем сам окажусь таким вот моченым яблоком. Ну а потом, предполагал я неохотно, таки пройдут эти сто лет (непременно сто лет, не меньше!), и что дальше? И утешал себя тут же: скорее всего мне тогда уже будет наплевать, усну ли сладко и навечно, проснусь ли снова в чьей-то утробе, или обрету крылья. Как говорится, надел чистую рубаху, лежу поверх застланной постели, спокоен, как танк, готов к легкому и безболезненному финалу. Жду. Вспоминаю все хорошее (естественно, жизнь прожита длинная, все видел, все попробовал, где только не побывал, побаловал себя вдоволь разнообразными приятными вещами). Родные, дети, внуки, если таковые появятся, ушли по своим домам, чтобы не мешать. Будет ли Люба рядом, или я ее переживу – об этом как-то не думалось. В комнате только маленький круг освещается огарком кем-то подаренной церковной свечи, свет на границе круга еле-еле касается моего спокойного лица.
Все остальное еле просматривается в гуталиновом мраке. Лишь в окне где-то мелькает неоновая надпись, призывающая хранить деньги в сберегательной кассе. Хранить и хоронить – какие похожие слова.
И вот все, кранты, часы пробили свои двенадцать металлических ударов. Раздается осторожный, но настойчивый стук в дверь. Понятно, что к электрическим звонкам тот, кто стучит (вернее та, которая), относится с презрением. И что вы думаете? В последний момент в своем циничном сценарии я решаю сделать вид, что меня нет дома. Но этот гость… Нет, опять же, конечно, гостья – дама в черном балахоне и с косой в руках. Итак, она, пораскинув своими мумиозными мозгами, сует в дырочку замка острие своей косы и начинает ковыряться в нем. Скрипит и скрипит, хоть уши закрывай. Но нет, у меня ведь еще засовы внутри, дверь не поддается. А замок – финский, особый. Короче, уходит, оставив записочку, нацарапанную старчески дрожащим почерком, мол, когда вас можно застать, где мы, товарищ, могли бы встретиться, очень уж у меня важное дело и т. п. Ах, как я буду ухмыляться, глядя в окно на нее, стоящую в полумраке, и с чувством глубокого неудовлетворения ждущую троллейбуса на остановке. Хотя нет, последний раз, когда я об этом думал, у меня был трамвай. Но это не так важно. В общем, так наивно иногда играло мое воображение. Ну циник я, циник и черный юмор люблю, что вы хотите.
А между прочим, моя первая любовь Валя Синичкина на тот момент была уже на том свете – острая смертельная болезнь, кажется лейкоз. Вы, конечно, будете смеяться, но и моя вторая любовь, успевшая стать случайно законной супругой на целых три медовых месяца, Лида, – и та попала туда же. Несчастный случай (нет, я ни при чем). И вот, побыв недолго вдовцом, я снова не один. Теперь вот Люба, которая хорошо готовит и сервирует… Нет, с ней все серьезно, и несколько лет совместной жизни убедили нас обоих, что мы нужны друг другу. Но в моей душе осталась та сусека, в которой я хранил и те юношеские противоречивые ощущения чего-то вроде любви к двум предыдущим своим, тоже юным и несмышленым, дамам, хотя при их жизни так и не разобрался, насколько серьезны и надежны были эти чувства.
