Глава 17
Однажды Толик предложил отправиться в деревню – в имение некого господина, который при жизни не был господином, а был товарищем.
– Кадр там один забавный устроил себе райский уголок такой, начитавшись всякой дореволюционной фигни, – рассказал мне Толя. – Вот ведь вроде нашим современником числился, даже членом партии был при жизни, но тайно был помешан на временах этих дореволюционных, крепостных, при которых и не жил вовсе. Здесь-то в раю, конечно, он барин, помещик. Крестьянином, знамо, не захотел стать. Впрочем, подобных ему чудаков тут до черта. Гоголя с Тургеневым начитались. Скажешь, небось, чем я лучше со своим гобеленовым раем?
Мы, одетые в какие-то охотничьи костюмы времен того же Тургенева, снова пошли по знакомой тропинке, которая чудесным образом уже приводила нас каждый раз в новый райский уголок. И на этот раз дорога, до которой мы дошли пешком по тропинке, выглядела по-другому. Не было на ней асфальта или другого какого-то покрытия, а просто утрамбованный копытами лошадей, колесами телег и колясок песочек и светлая, почти белая земляная почва. Такие сухие и приятные дороги и в наше время можно встретить в каком-нибудь лесу жарким сухим летом. Здесь тоже был лес вдоль дороги, чудный, сказочный, пахучий. Грибов, особенно белых, было полно по обе стороны у кромки леса, а в лесу, наверно, еще больше. Наткнуться бы какому-нибудь грибнику на такой пассаж там, на грешной нашей бывшей, – с ума бы сошел. Местами было много сосен, а под ними, словно ковры, пестрела крупная земляника. Кое-где краснели кусты с дикой малиной. Ягод было полно, и мы с Толиком не могли пройти мимо. Дорога была пустой, никого не видно и не слышно, только зайцы да лисички перебегали дорогу иногда. Где-то проснулась кукушка. Я подумал, что ей положено куковать здесь вечно, но она вскоре заткнулась. Какие-то другие птицы тоже издавали звуки – крякали, ухали. Все это сопровождалось загадочным эхом, разлетавшимся во все стороны леса и вдоль дороги. Грибы мы с Толей решили не собирать, хоть и текли наши слюнки. Как-нибудь другой раз.
Неожиданно из леса выпорхнули две веселые и озорные крестьянские девочки лет семи-восьми с корзинками, полными даров леса. На девочках были красивые цветные сарафаны, головы повязаны белыми платочками, а на ножках красовались искусно сплетенные детские лапти. Все было новенькое, аккуратное. Подружки, а может сестры, были похожи на каких-то героев советских детских фильмов по мотивам русских народных сказок. Я заметил, что у одной из девочек рот был слегка перемазан чем-то красным, скорее всего малиной. Ну, и множество других необязательных для спектакля деталей можно было бы заметить, если присмотреться, как следует. Мордашки у девчонок были будто кукольные, ужасно милые и симпатичные. Они вроде и испугались нас поначалу, когда Толя их окликнул, но потом, подойдя, перестали бояться и все время улыбались и смеялись.
– А что, барышни, – обратился к ним Толя, – барин-то ваш нынче у себя в поместье али отъехал может куда?
– Можить куды и отъехал, только с утра кожись дома были, – бойко ответила одна из девочек, широко и доверчиво улыбаясь.
– Ясно. А барин-то у вас строгий?
– Не-е, добрый барин, конфекты раздает.
– Понятно. А далече ли будет деревенька его? Добраться-то как?
– Не-е-а, не далече. Вот бела дорога, по ней так и идите, быстро доберетесь, – ответила подружка.
– А коли, девки, врете, и мы не туда забредем, заблудимся?
– Не-е, не врем, вот те крест, – рассмеялись девочки и перекрестились кое-как непутево.
– Ну, глядите. А то я ведь барину все про вас расскажу, он конфет больше не даст, – пошутил Толя, грозно насупив брови, да только девочки не поверили в его сердитость, отбежали в сторону, все не переставая смеяться, и направились обратно в лес.
– Прямо как живые, – заметил я.
– Как живые мертвые, – уточнил Толик.
Дети вдруг остановились, и одна из девочек крикнула нам, обернувшись:
– А вона Егорка едет, садитесь на подводу к нему, он вас и довезет.
Действительно, с противоположной стороны по дороге ползла тощенькая лошаденка с телегой сзади. Почти в пустой телеге на куче соломы дремал мужик, которого, видимо, звали Егором. На нем была посконная рубаха и какие-то полосатые портки. На голове торчала непонятной модели мятая серая шапка. А так он был босой.
– Тпррррууу, – попытался остановить лошадь и заодно разбудить мужика Толя, когда телега подъехала ближе к нам. Лошадь не обратила внимания на Толин сигнал. Мужик проснулся и остановил лошадь своим, привычным для клячи, способом:
– Стой, прррклятая, ы-ы-ть мать твою.
– Любезный, – обратился Толик к мужику вежливо и демократично, – не подбросишь ли до поместья? Мы барина твоего навестить желаем.
– Чего ж не подбросить. Это можно… Садитесь, место вон есть.
Мы с Толиком плюхнулись в телегу и устроились по другую сторону кучи соломы. Телега тронулась, и мы замерли, глядя на остающуюся за нами ленту дороги, сказочные красоты какой-то древней русской природы по обе стороны от нас и на небо, нависшее над нами. Тотчас мне показалась, что ни с какими пуховыми подушками материального мира эту горку сухой травы сравнить уже невозможно. От этого ленивого движения с легкой тряской начался какой-то божественный кайф. Внутри меня все затормозилось, осталось лишь одно полусонное и приятное состояние. Сейчас, в этот момент, я был заинтересован в том, чтобы цель нашего путешествия не была достигнута слишком рано, и я уже по опыту догадывался, что это чудесное наслаждение продлится ровно столько, сколько нам с Толей захочется. А ведь мы могли бы опять же и на крылатой белой кобыле или на каком-нибудь другом транспорте добраться до нужного места, даже на военном вертолете. Но в этой, самой обычной телеге, знакомой по той жизни, хоть и не часто удавалось прокатиться на лошадке, мне было так хорошо и покойно, что ничего другого движущегося не нужно было.
Порфирий Карпович Иванов-Сухоруков создал свое райское именице по образу и подобию тех шедевров, с которых мы начинали изучать русскую дореволюционную литературу за школьной партой. Впрочем, интересовал его больше быт и формат той жизни, чем литературные достоинства книжек, писательские замыслы и идеи. При жизни той Порфирий Карпович носил другое, более простое и привычное для советского человека имя, но здесь в загробном мире ему захотелось быть Порфирием Карповичем Ивановым-Сухоруковым. Сам он вместе с семейством, как мне уже рассказал Толик, прибыл из другого, более позднего, чем гоголевское, времени, когда давно уже было покончено с крепостным правом, да и многое другое уже было насильем нами разрушено до основанья. Порфирий Карпович в последние годы своей жизни в том миру числился советским служащим и служил родине в чине заведующего одного из краеведческих музеев, на которые имели право не только столицы, но и небольшие областные центры и города провинциальные. Работа спокойная и чистая. К сожалению, лишь небольшая часть экспозиций была связана с дорогим ему дореволюционным прошлым бывшего уездного города N. Крен подобных музеев, конечно, делался на период зарождения революционного движения в городе, дальнейшие события, особенно военное время. Особое место было уделено сенсационному открытию одного дотошного местного исследователя, который доказал факт пребывания в городе Владимира Ильича Ленина в течение сорока четырех минут такого-то числа и какого-то там года по пути из Шушенского. Дореволюционная же жизнь города тоже весьма неплохо была представлена множеством пожелтевших старинных фотографий, а также предметами быта и даже искусства. Эту часть экспозиции Порфирий Карпович особенно любил и ценил, гордился ею. Члены семьи Иванова-Сухорукова закончили свое существование в том мире в одно время и в одном месте. Они и теперь вместе и счастливы в раю, создав его таким, каким в душе представляли каждый по-своему, то есть в некотором смысле универсальным.
