Лишь перспектива освобождения сделала работорговлю безопасно выгодной. Волна требований освобождения рабов в два последние десятилетия XVIII века вызвала настоящий бум в работорговле. Когда освобождение рабов начало становиться действительностью, цены взлетели и это позволило Педро Бланко из Кадиса заработать огромное состояние; в 1830-е годы он содержал гарем из пятидесяти черных девушек, а также держал на службе юриста, пять бухгалтеров и двух кассиров. Чем дальше заходил процесс освобождения, тем хуже становились условия жизни рабов: им приходилось жить в более тесных помещениях, чаще подвергаться риску, к тому же они не были защищены от порочных наклонностей преступников, в чьи руки постепенно переходила торговля. Освобожденным рабам тоже приходилось несладко: в типичном случае такой раб в Сьерра-Леоне оказывался на участке земли в четверть акра с набедренной повязкой, одной кастрюлей и лопатой, предоставленными британским правительством. Тысячи моряков, преимущественно англичан, погибли на патрульных судах, преследуя благородные идеалы; но их усилия сделали рынок рабов еще более отвратительным.
К концу XVIII столетия в Северную и Южную Америку эмигрировали полтора миллиона европейцев: за тот же период из Африки, чтобы служить им, привезли вчетверо больше рабов, и некоторые части атлантического мира в XVIII веке напоминали африканские колонии. В XVI веке в Эквадоре царьки в качестве знака своей власти носили в носу золотые кольца — обычай, унаследованный от африканских предков. На гасиендах XVII века черные надсмотрщики управляли индейцами-пеонами. В Ямайке в XVIII веке британская администрация передала управление черным сообществом суду старейшин и тайному обществу «Обеа». Гаити XIX века превратилось в «черную империю» — карикатуру на белый империализм. Повсюду, партнеры и жертвы европейцев, черные играли жизненно важную роль в создании атлантической цивилизации
[1121].
Но мы почти забыли — или сознательно упустили — эту часть нашего прошлого. В XIX веке и в большей части XX природа атлантической цивилизации сузилась. Новый Свет стал продолжением и расширением Европы по четырем причинам: ввиду прекращения работорговли и освобождения рабов; окультуривания черных рабов в обществе, где преобладают белые ценности; решительного демографического сдвига, вызванного массовым притоком белых поселенцев в XIX веке; и прежде всего потому, что один из основных составляющих элементов этой цивилизации — Атлантический океан — можно преодолеть только с помощью технологий, контролируемых европейцами. Только вследствие этих перемен Атлантическая цивилизация стала «западной цивилизацией», то есть не чем иным как белой цивилизацией европейского происхождения.
Было бы утешительно считать, что запрет работорговли не вызван экономикой, а представляет собой редкое торжество чистой морали. За этот запрет боролись истинные филантропы, но их успех стал результатом изменившихся обстоятельств, а не перемены в сердцах. Квакеры были в первых рядах сторонников запрета, но некоторые из них сами оставались рабовладельцами. Просвещение выдвинуло фигуру «благородного негра», но отдельные купцы считали, что успокаивают свою совесть, называя корабли Liberte, £а-1га и Jean-Jacques
[1122]
[1123].
Моральная сторона дела была ясна, хотя сторонники работорговли утверждали, что спасают африканцев от еще более жестокой тирании на родине.
Аболиционистская литература была по большей части слабой, неубедительной и слащавой. Одна из самых влиятельных работ была написана в 1788 году самоучкой Энн Иерсли и вызывала у читателей ощущение виновности в том, что «идеи справедливости и гуманизма распространяются только на одну человеческую расу». Но английскую публику в проблемах рабства больше интересовали похотливые рассказы и сцены. Такого рода анекдоты постоянно встречаются в «первом американском романе» Джонатана Корнкоба, описывающем эротические развлечения героя с красивой мулаткой. «Если масса хочет горшок, — говорит героиня, — он высовывает из-под одеяла руку, а если хочет меня — ногу». Книги, написанные черными, разочаровывают: авторы не свободны от жалости к себе и от излишней религиозности. Мэри Принс написала наиболее убедительное повествование о том, что пережила в рабстве: ее страдания описаны без рисовки, простота рассказа лишь усиливает ужас. Но ее труд появился слишком поздно, чтобы оказать существенное влияние, а ее обвинения в жестокости были отвергнуты судом. Утверждения Джеймса Рэмси, «Лас-Касас Ямайки», содержат столько уступок точке зрения рабовладельцев, что автор почти не защищает свободу. Автора «Поразительной красоты», бывшего капитана корабля работорговцев, больше интересует моральное воздействие на хозяев, чем положение рабов
[1124].
Поскольку рабство практиковалось почти во всех обществах, его нельзя считать просто аморальным или иррациональным. Современное отвращение к нему в исторической перспективе настолько необычно, что нуждается в объяснении. Современная литература предлагает три точки зрения. Во-первых, освобождение стало следствием развития просвещения, которое позволило гуманитариям обнажить несправедливости, ранее остававшиеся незамеченными. Во-вторых, экономику, основанную на рабстве, сменил капитализм, который находит другие, более продуктивные способы эксплуатации рабочей силы. Наконец, в-третьих, рабы сами завоевали свободу: непокорность и восстания вынудили белых хозяев отказаться от системы, которую невозможно сохранить. Свобода, когда она пришла, стала неизбежным результатом медленно действующих сил: кровавого урожая сопротивления рабов, распространения болезней, эксплуатации новых источников рабочей силы, индустриализации отдельных видов труда, которыми традиционно занимались рабы, ростом потребностей плантаций в новой рабочей силе, вызванным всплеском покупательского спроса под угрозой отмены рабства. Нам даже не вполне понятно, что именно считали в рабстве гнусным ранние аболиционисты: другие формы эксплуатации, в том числе потогонный труд на фабриках и труд заключенных, они оставляли без внимания. В первое время они даже способствовали увеличению торговли рабами, взвинтив цены. Насильственное освобождение рабов уродовало экономику, разрушало общество и оставляло целые караваны рабов умирать в цепях. Работорговлю сменили другие формы угнетения. Некоторые работорговцы перешли на еще более прибыльный ввоз кули, чьи страдания стали новым фокусом имперской филантропии
[1125].
