Началось в области политики, с публикации в 1888 году руководства об «Американском государстве» оксфордского историка и профессора юриспруденции Джеймса Брайса. Брайс составил перечень уроков, которые европейские государства могут усвоить у Америки. Избирательное право (только для мужчин), по мнению Брайса, нуждается в уточнениях, поскольку нельзя доверять право голоса черным и беднякам. Политикам не следует предоставлять заработную плату — у них развивается продажность и привычки наемников. Плебисциты — хорошая мысль, а вот выборность судей — нет. В целом же, несмотря на множество исключений, американское политическое развитие представлялось образцовым или во всяком случае неизбежным. Брайс сравнил его с лампой Данте, «освещающей ступени, по которым европейским нациям суждено идти вслед за Америкой»
[1138]. Демократические реформы 1880-х и начала 1890-х годов следовали советам Брайса, повторяя пример Америки. То же справедливо относительно конституций Австралии и Новой Зеландии, которые формулировались примерно в это же время. С поразительной внезапностью американская конституция из похвального примера превратилась в образец, которому необходимо следовать.
Почти немедленно океан начала пересекать подлинно американская культура. В 1893 и 1894 годах Антон Дворжак, который несколько лет руководил американской консерваторией, в своей симфонии «Новый Свет» и в «Библейских песнях» помог миру услышать музыку негритянских спиричуэле; но первой отчетливо американской формой музыки, оказавшей преобразующее воздействие на Старый Свет, была музыка совсем иного типа, недооцененная, должная роль которой в мировой истории никогда не уделялась: это рэгтайм. В 1906 году Дебюсси написал «Голливогский кэкуок», и в течение нескольких лет ритмы рэгтайма явственно слышались в произведениях Сати, Хиндемита и Стравинского. Рэгтайм выражал негодование в Лондоне и Париже
[1139]. Обычно говорят, что американские музыкальные вкусы начали завоевывать Европу в результате Первой мировой войны: доказательство видят в распространении джаз-бэндов, прорыве американской музыкальной комедии и во вторжении Улицы луженых жестянок
[1140] и Голливуда. Песни продвигались вместе с войсками. И тем не менее вначале был рэгтайм.
Часто говорят, что до второй половины XX века американское визуальное искусство находилось под воздействием европейских веяний
[1141]; при этом, однако, не придают должного значения архитектуре, единственно подлинно популярному виду высокого искусства — ведь люди, которые никогда не ходят в картинные галереи, не могут по пути на работу не смотреть на здания. В годы рэгтайма американская архитектура сделала значительный шаг вперед, наиболее внятно представленный в работах Фрэнка Ллойда Райта и Луиса Салливана. Небоскреб на стальном каркасе, впервые придуманный в Чикаго в 1880-е годы, стал подчеркнуто американским даром миру. Когда перед самой Первой мировой войной было завершено строительство Эмпайр Стейт Билдинг, этот небоскреб стал самым заметным прыщом на лице планеты: возможно, со времен пирамиды Хеопса это было самое честолюбивое здание в мире.
Наряду с воздействием американского искусства и музыки начало сказываться и влияние американской мысли и науки. В 1907 году Уильям Джеймс опубликовал свой «Прагматизм», который разошелся в Европе в количестве шестидесяти тысяч экземпляров и который Бергсон приветствовал как «философию будущего»
[1142]. Это была непропеченная ерунда — утверждение, что предположение верно, если оно полезно, и что, например, христианство оправдано социальными преимуществами, которые оно предоставляет; но зато это была полностью доморощенная американская философия, созданная американским мыслителем, который отверг известную европеизацию своего брата
[1143] и создал философскую систему, созвучную суете американской жизни и суматохе американского бизнеса
[1144].
В науке к концу XIX века Америка уже обладала репутацией страны преобразующих мир технологий: телеграф, телефон, мимеограф, звукозаписывающие аппараты. Братья Райт подкрепили эту репутацию созданием жизнеспособной, управляемой летающей машины тяжелее воздуха. Примерно в то же время американские методологии произвели революцию в области антропологии. Среди предположительно ценных научных достижений конца XIX века была теория об эволюционном превосходстве некоторых народов и индивидов: мир представлялся разделенным на части по расовому признаку. Эта теория была опровергнута в первом десятилетии XX века, в основном благодаря недооцененному герою западной либеральной традиции Францу Боасу. Немецкий еврей, ставший старейшиной и духовным вождем американской антропологии, он не только обнажил ошибки расистской краниологии, но также изгнал из всех самых значительных, быстрорастущих и влиятельных национальных антропологических школ само представление о том, что общества можно ранжировать в соответствии с моделью развития мышления. Боас доказал, что люди в разных культурах мыслят по-разному не потому, что обладают более развитым мыслительным аппаратом, а потому, что их мысль отражает унаследованные традиции, которыми они окружены, и окружение, в котором они живут
[1145].
В молодости Боас участвовал в полевых исследованиях, в зрелые годы стал музейным работником; он всегда стремился понять людей и артефакты, с которыми контактировал. Объект исследования его учеников — коренные жители Америки — находился на расстоянии короткой поездки по железной дороге. Привычка к полевой работе окончательно закрепила убеждение, что культурный релятивизм неизбежен. Это убеждение подтвердило огромное количество самых разнообразных данных, не соответствующих грубо иерархическим схемам XIX века. Потребовалось немало времени, чтобы это убеждение вышло за пределы кругов ученых, находившихся под непосредственным влиянием Боаса. Но уже в первом десятилетии XX века оно сказалось на методах работы английских ученых. В это время в Оксфорде главной фигурой в антропологии был Р. Р. Марретт, которого поверхностные наблюдатели могли обвинить в консервативном пренебрежении полевыми исследованиями. Он говорил, что нет необходимости изучать обычаи дикарей в поле, так как их легко наблюдать в преподавательских Оксфорда. Однако на самом деле он очень усердно способствовал развитию полевых работ, приглашая вернувшихся из экспедиций исследователей выступить на его оксфордском семинаре
[1146]. Примерно в это же время в Европе пересматривается статус «примитивного» в искусстве благодаря открытию художников, которые ранее считались интересными лишь для этнографов. В первом десятилетии века Бранкузи, Пикассо и художники группы «Синий всадник» подражают работам, которые классифицировались как варварские. Постепенно, несмотря на сопротивление, особенно во Франции, взгляд Боаса на человечество проник в мышление Старого Света.
