Даже без войны цивилизации способны увянуть, утратив контакт с собственными традициями: недавние рассуждения сосредоточивались на том, что традиционные религии может изъесть мирская эрозия, или традиционное образование не устоит перед неконтролируемым воздействием новых информационных каналов, или традиционные общины не выдержат социальных перемен, или традиционная этика погибнет под натиском пугающего «прогресса» экспериментов в области генетики. Информационная технология, которую многие приветствуют как благо для человечества, другим представляется силой, растворяющей традиционные социальные связи. Исследования в области искусственного разума, призванные освободить человека от однообразного труда, лучше выполняемого машинами, вызвали у людей страх перед будущим, в котором ими будут руководить хозяева-роботы. Пионеры генетических экспериментов и искусственного разума одного поколения в другом становятся Франкенштейнами.
Ни один человек, хорошо осведомленный в этих областях, не склонен поддерживать подобные страхи: система социального обеспечения будет реформирована, чтобы справиться с демографическими переменами, или подкреплена воскрешением традиционных «семейных ценностей»; низший класс подкупят или задавят; мегагорода продолжат сокращаться до разумных размеров; информационные технологии дадут свои раскрепощающие плоды, от которых уже вкушают наиболее продвинутые пользователи; генетические исследования, возможно, и не создадут мир, в котором нам захочется жить, но смогут сделать его более устойчивым, остановив эволюцию и победив голод и болезни. Однако распространенные тревоги относительно будущего, вызванные быстрыми переменами, не просто порождение невежества. Они — симптомы действительно существующей серьезной проблемы, проблемы мира, захваченного «шоком будущего»
[1184]. Люди, находящие изменения непереносимыми, становятся неудержимыми.
В результате возникает опасность, более серьезная, чем сознательный страх жертв. Ибо когда сознание неустойчиво из-за стремительных перемен и ставящих в тупик технологий, избиратели склоняются в сторону «недовольных людишек» и пророков порядка. Во все усложняющихся обществах, старающихся справиться с растущими ожиданиями, гигантскими коллективными проектами, ошеломляющими нарушениями демографического равновесия и пугающими внешними угрозами, порядок и социальный контроль начинают цениться выше свободы и прав личности. Устои общества подрывают моральная безответственность, сексуальная вседозволенность, отчужденность низшего класса, терроризм и рост преступности, и все это становится горючим для реванша тоталитаризма и религиозного фанатизма. Я жду консервативной нирваны, но меня преследует видение, которое я изложил в конце «Тысячелетия»
[1185]: коммунисты и фашисты снова на улицах, они вцепились друг в друга, как клонированный твари из Парка юрского периода.
Как обычно говорят, новая Kulturkampf
[1186] идет между либерализмом и «моралью большинства». Во всемирной деревне либерализм — это орудие борьбы за выживание. Без него мультикультурные плюралистические общества, к которым подводит нас история, утонут в крови. Но он выглядит обреченным, запрограммированным на саморазрушение. Ослабленный несоответствиями, наш либерализм стал невыразительным и вялым. Аборт и эвтаназия — вот дорогая цена жизни, отягощенной излишествами: защита абортов и эвтаназии ставит под угрозу принцип неприкосновенности жизни, например, преступников, социально опасных или генетически нежелательных людей, излишка бедных и больных. В руках мирянина либеральные принципы становятся предтечами лагерей смерти и евгеники. Культурный релятивизм — пробный камень разнообразного мира — также имеет свои сомнительные последствия: как призывать его на защиту, допустим, полигамии, или заранее обусловленных браков, или инцеста, если исключаешь каннибализм, или женское обрезание, или «совращение малолетних»? Наследникам либерализма в поколении моих детей предстоит защищать культурный релятивизм, одновременно защищая нас от его худших последствий. Им придется найти способы защитить свободу от нее самой. Свобода слова и свобода объединений и союзов способствует возникновению партий, которые стремятся уничтожить эту свободу. Свободное общество безоружно против террористов
[1187].
Большинство из нас не готово признать будущее цивилизованным, если придется отказаться от того, что мы считаем ценностями цивилизации: от веры в неприкосновенность человеческой жизни, от уважения к достоинству личности и от защиты слабых от сильных. Но нам приходится признать, что большинство цивилизаций прошлого не разделяли этих ценностей. Цивилизация и тирания совместимы. Более того, на протяжении почти всей истории они были нераздельны. Цивилизации никогда не возникли бы без фанатичных стремлений фараонов и фаланг, без самоотверженного труда миллионов подданных, без жертв. Если цивилизации не погибнут или не вернутся к варварству, они в будущем вновь станут иными. Невозможно предсказать, какими они станут, но мы можем кое-что сказать о том, где они сформируются.
3) Последний океан
Одна из возможностей такова: атлантическая цивилизация, доминирующая в современном мире, сменится цивилизацией тихоокеанской. Атлантическая цивилизация возникла в результате появления возможности обмена через океан. Потребовалось гораздо больше времени, чтобы то же произошло в Тихом океане. Однако сейчас можно представить себе тихоокеанскую цивилизацию, объемлющую все народы тихоокеанских побережий: «восточную» цивилизацию по всей окружности Тихого океана, сравнимую с «западной» цивилизацией, возникшей по окружности Атлантического океана.
Из-за обширности и неукротимости ветров в эпоху парусного мореплавания пересечь Тихий океан было трудно. Две мощные системы, образуемые самыми сильными в мире ветрами, делят этот океан в районе экватора. Плавание с востока на запад сравнительно легко в центральных широтах, но возвратное плавание возможно только в далеких северных или южных широтах, где до самого XIX века берега были непродуктивными и посещались редко. Несмотря на все свое навигационное искусство (см. выше, с. 409–411), полинезийские одиссеи заходили не дальше Гавайских островов и острова Пасхи. Если даже японские или китайские корабли в те времена, которые мы называем древними или Средневековьем, и находили дорогу в Америку, то нам не известно ни о каком регулярном движении. Когда в 1520–1521 годах Магеллан совершил первое зафиксированное плавание через Тихий океан, выйдя с востока, его корабли не могли найти пути назад. Двусторонний маршрут был обнаружен только в 1565 году, когда отец Андре де Урданета завершил свое рекордное плавание в 11600 миль за пять месяцев и восемь дней, дойдя почти до 40° северной широты, чтобы вернуться в Мексику с Филиппин (см. выше, с. 561).
