В записках британскому и советскому посольствам в Вашингтоне от 11 апреля Хэлл передал точку зрения президента, никак не поясняя ее.
Британское и советское правительства, по-видимому, были удовлетворены, что фактически в отношениях с сателлитами им не будут мешать пресловутые принципы. И все же британцы обратились к американскому правительству за согласием на исключение термина „пропаганда“, по крайней мере в отношении Венгрии и Болгарии. Хэлл поддержал их и 10 мая спросил президента, согласен ли он, чтобы мы вместе с британцами и русскими определили степень широты целей пропаганды, „…ясно понимая, что исключение сделано для того, чтобы службы пропаганды не упоминали этот термин, хотя, конечно, не будет никакого публичного отречения от принципа, применимого к этим странам“.
Против этого президент не возражал. Таким образом, был дан зеленый свет совместному обращению к сателлитам, подготовленному Государственным департаментом. Оно было выпущено 12 мая. Народы и правительства Венгрии, Румынии, Болгарии и Финляндии смогли прочесть, что „…еще в их власти выйти из войны, прекратить сотрудничество с Германией, всеми возможными способами сопротивляться силам нацизма, сократить борьбу в Европе, уменьшить собственные жертвы и внести вклад в победу союзников“. Это, а также тот факт, что нигде не говорилось, что они должны капитулировать безоговорочно, могло быть интерпретировано так, будто победители будут вести с ними переговоры об условиях.
Пока разыгрывался этот спектакль с уступками сателлитам, Европейская консультативная комиссия пыталась выработать подробный механизм капитуляции Германии. По многим основным спорным вопросам еще существовали разногласия. Но потребность в предварительном определении доктрины безоговорочной капитуляции по отношению к Германии становилась все более настойчивой.
В середине апреля подготовка вторжения во Францию была в самом разгаре, и сердца бились чаще от предстоящего столкновения с немцами. Когда Стеттиниус, заместитель государственного секретаря, был в Лондоне, генералы Эйзенхауэр и Смит убедили его яснее изложить наши намерения. Они полагали, что тогда немецкий народ, почувствовав всю силу нашего наступления, предпочтет сдаться; если же мы просто повторим ритуальную формулу, немецкие пропагандисты смогут заставить свой народ сражаться в безнадежном страхе перед ужасами капитуляции. Они также полагали, что есть шанс ограничить деятельность внутри немецкой армии и немецкого генерального штаба свержением Гитлера и договором о капитуляции. Они предложили трем союзным правительствам поскорее согласовать свои намерения и гарантировать закон и порядок в рейхе; а затем, как только союзные войска займут плацдарм в Северо-Западной Европе, Эйзенхауэр, верховный главнокомандующий, выпустит заявление, содержащее условия капитуляции и призывающее немцев сложить оружие. Уильям Филипс, бывший заместитель государственного секретаря и старинный друг президента, короткое время служивший политическим советником Эйзенхауэра, согласился с этой тактической линией.
Доклад Стеттиниуса об этих рекомендациях был представлен президенту, еще отдыхавшему в Южной Каролине. Наверное, это послание показалось ему попыткой дипломатов и военачальников поколебать, если не разбить его позицию; превратить свою политику в призывы к капитуляции Германии, что, вполне возможно, закончилось бы миром на определенных условиях. Во всяком случае, он попросил Хэлла дать инструкцию Филипсу ни с кем не обсуждать эту тему без его разрешения.
Так была приостановлена дискуссия внутри Европейской консультативной комиссии относительно какого-либо определения условий по Германии. Но те, кому предстояло руководить вторжением, и их штабы принялись разрабатывать заявление, адресованное немцам. Эйзенхауэр осветил проблемы, связанные с разработкой такого заявления, в меморандуме начальникам Верховного штаба союзных экспедиционных сил от 20 мая. Он затронул две проблемы, для которых еще не нашлось правильного решения:
1) три основных союзника до сих пор не решили, как поступить с Германией после капитуляции;
2) откровенное изложение намерений союзников, похоже, покажется таким суровым, что сведет на нет все утешительные заверения.
Поэтому он сделал вывод: если эти трудности нельзя преодолеть, союзникам пока следует оставить возможность заявить о своих требованиях.
Не заставила Черчилля согласиться и предпринятая президентом в последнюю минуту попытка сформулировать заявление, которое помогло бы преодолеть эти трудности. Его приводили в замешательство те же трудности, что и Эйзенхауэра: любое сообщение, неискреннее по таким вопросам, как наказание за военные преступления, позже подвергнет союзников обвинениям в обмане, но любое искреннее сообщение приведет в ужас немцев и заставит их сражаться еще ожесточеннее. Рузвельт поспешно сообщил Сталину, что отказывается от этой идеи из-за возражения Черчилля. Сталин поддержал президента; предложенное декларациями ему нравилось не больше, чем Черчиллю. Поэтому случилось так, что единственными заявлениями, сделанными до или во время высадки во Франции, были краткие сводки с театра военных действий.
Поскольку тема представляет такой активный противоречивый интерес, можно вкратце развить ее.
В течение последующего времени Европейская консультативная комиссия возобновила разработку условий механизма капитуляции и директивы по контролю над Германией. В дальнейшем Государственный департамент, штаб Эйзенхауэра и Объединенный комитет предпринимали различные попытки составить приемлемое заявление о намерениях союзников, которое могло бы оказать влияние на сопротивление немцев.
Еще одна возможная линия действий дала бы первоначальный импульс тайным движениям, имеющим целью свергнуть Гитлера: обещание, что, если это произойдет, союзники пересмотрят свою политику в отношении условий капитуляции и будущего отношения к Германии. В этой связи представляет интерес, что писал по этому поводу Аллен Даллес, представитель ОСС в Швейцарии, тайно общавшийся с членами группы, пытавшейся в июле 1944 года убить Гитлера: „Пересматривая свои записки тех дней (июль 1944 года), я нахожу, что группу „заговорщиков“ побудило к действию в высшей степени безобидное заявление мистера Эттли в палате общин о том, что якобы прежде, чем состоится новое обсуждение ситуации в Германии, сами немцы должны сделать первый шаг к избавлению от своего преступного правительства. Немецкий народ также воодушевило заявление, сделанное в это же время премьер-министром Черчиллем, в котором ему рекомендовалось свергнуть свое нацистское правительство. Я настаивал, чтобы Америка сделала подобное же заявление, поскольку был убежден, что, каков бы ни был результат дела „заговорщиков“, сама попытка свергнуть Гитлера, успешная или нет, поможет приблизить конец войны. Ничего подобного сделано не было“.
Могло ли появление этого заявления помочь тайному заговору против нацистских лидеров или даже заставить его принять иную форму, неизвестно.
Но все безрезультатно.
В сентябре американцы и британцы совсем растерялись, не зная, как следует поступить с Германией. Как описано в отчете Квебекской конференции, Рузвельт и Черчилль завизировали документ, который предлагал немцам жить на уровне бедности и запретил им снова развивать великую немецкую индустрию. От этой идеи быстро отказались, но слухи об его устрашающих версиях ходили еще долго. Немецкие агентства, чьей задачей было вливание гормонов страха и ненависти в немецкое сопротивление, с успехом использовали ее. Они говорили немецкому народу, что наконец-то стал ясен истинный смысл „безоговорочной капитуляции“. В обращении к немецкому народу они сделали вывод, что это равносильно полному уничтожению; или, как написала одна газета: „Немецкий народ должен понять, что мы ведем борьбу не на жизнь, а на смерть, и долг каждого немца сделать все, что в его силах, для победоносного завершения войны и крушения планов этих каннибалов“.
