Заявив американскому и британскому правительствам, что польское правительство в Лондоне может быть реорганизовано путем включения в его состав демократически настроенных поляков, живущих в Соединенных Штатах, Британии и других странах, Сталин и Молотов попросили американское правительство дать возможность приехать в Москву двум американским гражданам польского происхождения. Это были профессор Оскар Ланге из университета Чикаго и отец Орлеманский, католический священник из Спрингфилда, штат Массачусетс. Оба были известны своими симпатиями к Советскому Союзу. Несмотря на грубость Сталина, которую советский вождь проявлял при упоминаниях о польском правительстве, президент решил, что этим людям следует позволить приехать в Москву.
В Москве их тепло приняли, о них много писали в прессе, и они всюду имели успех. Сталин и Молотов выделили на беседу с ними несколько часов. Вряд ли требуется говорить, что оба восторгались позицией Советского Союза относительно Польши и искренним желанием Сталина видеть сильную, свободную и независимую Польшу. Эти два записных защитника позиции Советского Союза подробнейшим образом рассказали американским представителям в Европе о том, что они видели и слышали и о чем говорили. Отчеты Орлеманского о его беседах со Сталиным и Молотовым многословны и почти стенографически точны. Они интересны своей наивностью и неординарным взглядом на слияние целей советского правительства и церкви, к которой он принадлежал.
Приглашая этих двух людей в Советский Союз, советское правительство, вероятно, преследовало две цели. Оно надеялось расположить к себе посланников, которые вернутся в Соединенные Штаты и с симпатией представят позицию Советского Союза польским общинам. Оно также, пусть и с некоторым опозданием. считало это шагом к вовлечению поляков, имеющих связи в Соединенных Штатах, к участию в новом правительстве Польши, создающемся под покровительством советского правительства. Ланге, в конце концов, стал членом нового польского правительства и служил его первым послом в Вашингтоне.
Перед коалицией стояли насущные боевые задачи.
Черчилль, на пороге важнейших совместных наступлений, которым предстояло определить будущее Европы, чувствовал себя уязвленным из-за польского вопроса. Его раздражали упрямство и претензии польской группы в Лондоне, а с другой стороны, обижало непонимание Сталиным его стараний, а также грубое отклонение просьб британцев и американцев пойти навстречу чувствам поляков и позволить им, не унижаясь, доказать свою дружбу. Поведение Советского Союза оживило у него и Идена заглушаемые воспоминания о прежних обидах; о пакте Молотова-Риббентропа. по которому Запад был предоставлен сам себе; об оскорблениях. которые швырял им Сталин. Они твердо решили, что Советы не должны уничтожить свободу в Польше, в стране, для защиты которой Британия вступила в войну. По их мнению, за свои огромные усилия британцы получили лишь неблагодарность; им удалось убедить польское правительство принять для целей гражданского управления во время войны компромиссную демаркационную линию, проходящую к востоку от Вильно и Львова, а окончательное урегулирование проблемы границ оставить на потом. Подобное урегулирование, полагали они, избавит польское правительство в изгнании от жестокой необходимости соглашаться от имени своих соотечественников на постоянное территориальное урезание, и при этом в мире одобрят условия, на которых настаивает советское правительство. И что они за все это получили? Оскорбления Сталина? Политика Советского Союза заключалась в том, чтобы установить границы, используя вместо доброй воли человечества силу Красной армии. Тегеран тут ничего не изменил.
Этими мыслями и чувствами Черчилль и Идеи поделились с американским правительством через Уинанта и Гарримана. Но Рузвельт не считал польский вопрос жизненно важным или достаточно ясным, чтобы рисковать эффектным зрелищем ради будущих военных операций и кампании по его перевыборам. В середине мая Гарриман приехал в Вашингтон. В посланиях Сталину президент по-прежнему говорил, что до выборов не может активно участвовать в разрешении польского вопроса; что линия Керзона, с небольшими поправками, кажется ему прочной основой для урегулирования, хотя проблема Львова его по-прежнему волнует; что он, сколько мог, откладывал встречу с Миколайчиком и прежде, чем согласиться принять его, заручился обещанием премьер-министра, что во время пребывания в Соединенных Штатах он не будет произносить публичных речей. Президент писал, что тот намерен сообщить ему о намерении избавиться от тех членов своего правительства, кто откажется сотрудничать с Советским Союзом по вопросам урегулирования. Рузвельт выразил надежду, что заявления Советского Союза касательно поляков не вызовут дальнейших разногласий и подчеркнут позитивную сторону намерений Советского Союза, и это предотвратит возникновение споров по этому вопросу во время избирательной кампании.
Прежде чем у Гарримана появился шанс передать послания, напряжение между Лондоном и Москвой уменьшилось и вновь оживились надежды на возможное советско-польское соглашение.
Достижение взаимопонимания между британским и советским правительствами по другой тревожащей ситуации в Европе вызвало один из ярчайших поворотов в истории. Об этом важном событии вскоре будет рассказано. (Ниже, в главах 34–36, рассказывается о развитии политической ситуации во всех странах, расположенных к югу и юго-востоку от Германии, о консультациях по этим вопросам внутри коалиции и об англо-советском соглашении о сферах влияния.)
Приободренный этим, а также «цивилизованными» посланиями Сталина по другим вопросам, Черчилль снова воспрянул духом. Поэтому 25 мая в беседе с Гарриманом, остановившимся в Лондоне на пути в Москву, он выразил надежду, что, в конце концов, удастся выработать приемлемое соглашение по Польше, хотя пока и не представляет, как это можно сделать. В общем, после этой беседы Гарриман доложил президенту: «…на советском горизонте опять светит солнце».
Первая беседа Гарримана с Молотовым о Польше, состоявшаяся 3 июня, после его возвращения из Вашингтона, была отмечена желанием не пренебрегать любой возможностью преодолеть тупик в русско-польских отношениях. Посол дружелюбно объяснил точку зрения президента, одновременно ясно давая понять, что американское правительство по-прежнему поддерживает польское правительство в Лондоне и не хочет иметь ничего общего с другими польскими объединениями, стремящимися обратить на себя его внимание. Больше всего в этой беседе Молотова поразило подтверждение Гарриманом твердой решимости Рузвельта и Хэлла ввести в силу достигнутое в Тегеране соглашение о солидарности в советско-американских отношениях, в котором говорилось, что никакие мелкие препятствия не могут помешать поискам соглашений по всем вопросам. Несколько дней спустя Гарриман доложил президенту, что Молотов сообщил ему об удовлетворенности Сталина позицией президента.
Итак, накануне вторжения во Францию и давно откладываемого вступления в Рим дружба союзников подверглась испытанию самым животрепещущим вопросом, вопросом о Польше, а также урегулированием других неожиданно возникающих и тревожных ситуаций на Балканах. Этот опасный момент удалось преодолеть. Напряжение было достаточно реальным, чтобы привести даже к размежеванию, если бы в это время вооруженные силы трех стран не готовились к величайшему наступлению на Германию. Но этой тревожной весной, напротив, всем трем основным союзникам, занятым общей целью, удавалось превосходно сотрудничать. Мы еще расскажем об этом, но сначала вернемся к рассказу о решении сложной политической проблемы.
