Не принёс облегчения и февраль. Снова и снова корабли пересекали Полярный круг. 5 февраля с салинга Олев Рангопль увидел гористую, твёрдо стоящую стену льда, откуда и отламывались гигантские глыбы и пускались в плавания. Это позволило Фаддею предположить, что перед ним материк. В донесении из Порт-Джексона морскому министру он сообщал: «...дошёл до широты 69°78' южной, долготы 16°15' восточной. Здесь за ледяными полями мелкого льда и островами виден материк льда, коего края отломаны перпендикулярно и который продолжается по мере нашего зрения, возвышаясь к югу подобно берегу». И снова крайняя добросовестность не позволила заявить Фаддею об открытии материка. У него не было полной уверенности в том, что «материк льда», «возвышаясь к югу подобно берегу», действительно является сушей.
Однако мичман Новосильский, указывая на множество летавших эгмондских кур и небольших дымчатых птиц вроде ласточек, каких видели у Южной Георгии, прямо утверждал: «Нет сомнения, что близ 69° южной широты и долготы от 15° и далее к востоку должен находиться берег. Может быть, более счастливому будущему мореплавателю и столь же отважному, как наш начальник, вековые горы льда, от бури или других причин расступившись в этом месте, дадут дорогу к таинственному берегу». Высказывание оказалось пророческим. В1931 году этот берег откроют норвежские лётчики и назовут его землёй Принцессы Ранхильды.
Стужа и сырость изматывали людей больше, чем штормы и тяжёлая зыбь. Она не прекращалась даже тогда, когда слабел ветер.
Было очевидно, что вода, разбиваясь о твердь берега, находилась в постоянном волнении. Три раза в день матросы протирали потолки кают сухой ветошью, но капли от разности температур на воле и в помещениях быстро накапливались на потолках и падали, пропитывая влагой и без того сырую одежду и постели. Запасы дров катастрофически истощались.
Позвав Лазарева на очередной совет, Беллинсгаузен объявил, что намеревается ещё раз прорваться к югу в долготе восточной 60 градусов.
— А если и там встретим ледяную преграду? — с какой-то непонятной мрачностью спросил Михаил Петрович.
— Пока стоит лето...
— Какое лето?! — вдруг прервал командир «Мирного». — Даже в самые приятные дни термометр показывает четыре градуса морозу! Представляю, что творится в сих дьявольских краях зимой!
— Вы правы, Михаил Петрович, — мягко согласился Фаддей. — Можно представить, какая воцаряется лютая стужа, когда солнце перестаёт греть. Но пока оно есть, нам не следует прекращать покушений к полюсным широтам.
— Неужели вы не убедились в бесполезности наших затей? — Лазарев явно нервничал, вскочил с места, начал ходить из угла в угол по крошечной каюте капитана и, наконец, высказал главную причину своей тревоги: — Ежели плавание продолжим, я останусь без дров.
— «Восток» испытывает ту же нужду. Тем не менее я запретил сжигать пустые бочки из-под воды и вина. Мы перешли на самую жестокую экономию. Дрова только для приготовления пищи и чая.
— Боюсь, матросы не выдержат, начнут болеть.
— Пока Бог бережёт... Ещё одна попытка, и удалимся к северу не мешкая.
— Хорошо, на одну натуру духа, пожалуй, хватит, но не больше, — проговорил, прощаясь, Лазарев.
Фаддей не сказал взвинченному соплавателю о более существенной тревоге, которая прибавилась к бедам команды «Востока». Из-за расшатанности корпуса в трюмы стало поступать больше и больше забортной воды. Конопатчики сбились с ног, заделывая щели то там, то здесь. Насосы работали беспрерывно. Матросы на откачке изнемогали, а свободных рук не хватало. Беллинсгаузен, как сознавался позже, находил одно утешение в мысли, что «отважность иногда ведёт к успехам».
В середине месяца налетел шторм невиданной силы. Волны поднимались как горы, шлюпы то возносились на вершины их, то низвергались в водяные пропасти, стремясь упасть боком, принимая на палубы много воды и пены. Океан ревел так, что корабли не слыхали взаимных пушечных выстрелов. Тьма стала непроницаемой от взбешённой стихии настолько, что люди не видели огней фальшфейеров, хотя суда находились где-то вблизи друг от друга. Новосильский описывал эту бурю такими словами:
«Густой снег, соединяясь с брызгами разносимой повсюду вихрем седой пены валов, обнял наш шлюп каким-то страшным хаосом; присоедините к этому свист ветра в обледенелых снастях, скрип перегородок в шлюпе, бросаемом с боку на бок, по временам мелькающие в темноте, как привидения, ледяные громады, присоедините к этому пушечные выстрелы и фальшфейерный огонь, так ярко освещающий этот мрак и бурю, и будете иметь только слабую, бледную картину всех ужасов этой ночи!
На море часто видишь и понимаешь, как ничтожны все усилия человеческие...
Сменяясь с вахты в полночь, я и в каюте моей не переставал слышать страшные удары волн о борт шлюпа над самым ухом и невольно подумал, что оставленные нами на далёком севере наши родные и друзья, находясь под надёжным кровом, верно, не подозревают, какую бедственную ночь проводим мы теперь во льдах под Южным полюсом!»
После этого шторма появился ещё один признак сильной усталости команды. Шлюп «Мирный» отстал. На «Востоке» едва успели привести корабль к ветру, как с бака закричал подштурман Шелкунов:
— Перед носом, несколько под ветром, ледяной остров!
Фаддей, выскочив из каюты, приказал положить руль на борт, но медленный разворот шлюпа увеличил опасность. Если в самом деле на курсе оказалась бы льдина, то в пасмурность её можно рассмотреть с расстояния не больше кабельтова, иными словами, корабль на развороте уже столкнулся бы с айсбергом. На палубе появились другие офицеры, но, сколько ни вглядывались, ничего, кроме высоких волн, они не увидели.
— Померещилось, — усмехнулся Торнсон.
— Кто кричал? — спросил Завадовский.
— Шелкунов, — ответил вахтенный офицер Лесков.
— Андрей — добрый моряк. Не может быть, чтоб волну он принял за льдину.
— У страха глаза велики.
Подштурман Андрей Шелкунов отличался бесстрашием и острым зрением. Его не случайно ставили на бак вперёдсмотрящим в самую густую пасмурность, и даже если у такого моряка отказало зрение — над такой оказией стоило задуматься. Уверясь, что никакого препятствия нет, Фаддей приказал поставить корабли на курс и пошёл на бак к Шелкунову. Подштурман — потомственный помор — был настолько смущён, что не мог поднять глаз на командира.
— Ладно, унтер, бывает, — сказал капитан, облокачиваясь на борт.
Здесь, на баке, качало так, что замирал дух. Солёные брызги застилали глаза.
— Да ведь гору-то видел, как вас сейчас, — всё ещё недоумевая, произнёс Шелкунов.
— И какая она?
— Обыкновенная. В три грота высотой. Стеной стояла.
— Иди отдохни. Вместо себя Рангопля пришли.
Шелкунов дождался, когда палуба ушла под ноги, бросился покатиной вперёд и крикнул издали, когда шлюп стал вздыматься:
