— Как?! Мне говорили, будто я родился 18 августа 1779 года...
— Кто говорил?
— Дядя Фердинанд. Я и в служебных списках сию дату указывал.
— Дядя мог и не знать точной даты. С отцом находился во вражде и почти не встречался, а дату просто взял с потолка. Я же выписал её из графы рождений в приходе патера Рейнвальда в Кихельконне.
— Ах, какая досада вышла! Теперь все бумаги исправлять?..
— Да пусть остаётся, как было. А уж коль потомки узнать захотят, так пусть и разбираются.
— Фердинанд умер?
— Давно. А вот о ваших братьях доподлинно мне ничего не известно. Говорили, один у Кутузова при армии числился, другой пошёл по гражданской части. А Фердинандов сын — Конрад — долго в Ревеле жил, промотал всё отцовское состояние, спился. Но у вашего батюшки была ещё Анна фон Фолкерн, то ли сестра, то ли вторая жена... Не помните?
Фаддей задумался. Где-то в обрывках детской памяти мелькали лица женщин. Надо полагать, папенька был лихой кавалерист не только на поле боя. Но в воспоминаниях цепко задержались только отец, больной уже, да Юри Рангопль.
— А где она, эта Анна?
— Ушла в мир иной в 1812 году... А вы женаты?
— Нет ещё.
— Что так запозднились?
— Служба, — коротко ответил Беллинсгаузен, поднимаясь.
— Если поведётся дальше ваш род, известите старика, — попросил Эмборг.
— Так и быть, Ханс. Между прочим, теперь меня Фаддеем Фаддеевичем зовут.
— Что так? — встрепенулся Эмборг.
— Государь Павел велел перекрестить.
— Павел Петрович?! — изумлённо воскликнул старик, будто Бога помянул.
— А почему вы не уйдёте в абшид? Думаю, давно выслужили мундир и пенсион.
— Что мне, горожанину, на пенсионе делать? Клопов давить?
— И то верно. Прощайте и будьте здоровы.
Олев поджидал у караульной сторожки. Хоть и давно утратила крепость своё предназначение, но квартировала в ней полурота местного гарнизона, действовали гауптвахта и полицейский околоток — непременный символ власти в уездных городках. Служивый унтера-матроса задержал, а Фаддея, оробев, пропустил безропотно.
На пристани подыскали коляску и подводу для багажа. Пока грузили баулы и сундуки, опустился вечер. Поехали, на ночь глядя, с тем расчётом, чтоб завтра до дому добраться. Фаддей немного загрустил, вспомнив, как Эмборг вмиг состарил его почти на год. В молодости бы узнал, не горевал бы. А теперь, на пятом десятке, обидно стало. И ещё подумал, как быстро рассыпаются семьи, если их один корень — отец или мать — не удерживает. Где братья? Искать ли их иль не надо? Впрочем, газеты-то, наверное, читают. Могли бы и натолкнуться на фамилию, в Кронштадт отписать. Глядишь, и встретились бы...
Карета, покачиваясь на мягких сыромятных рессорах, неслась по гладкой дороге, фыркали сытые кони, возничий не понукал их, а только пощёлкивал кнутом, словно мух отгонял. Притулился Фаддей к тёплому боку кожаной обивки и заснул. Он вообще быстро проваливался в сон, как все здоровые люди, и так же скоро просыпался.
11
Среди встречавших не оказалось Юри. Фаддей и Олев встревожились.
— Где дед? — спросил он бабушку Эме, которая стояла, опираясь на палку.
— Помер в прошлом году. Всё ждал, потом сказал: «Видно, не судьба больше встретиться».
Она увидела, как опечалился Фаддей, мужественно добавила:
— Да и то сказать, зажился на этом свете, восемьдесят третий шёл. А теперь и мне пора к нему собираться.
За столом помянули старого флибустьера. Аго, дружок отроческий, ровесник, и тот сдал — поседел, сгорбился. «Неужто и я таким со стороны кажусь?» — подумал Фаддей. Правда, Уусталь, жена Аго, оставалась моложавой и деятельной. Теперь на ней держалось хозяйство. Аго к труду на земле как-то не тянулся, больше рыбачил.
— Ну, как сын мой службу нёс? — спросил он, постепенно хмелея.
Фаддей посмотрел на Олева, с аппетитом уминавшего пироги, кровяные колбаски, жареную салаку.
— После нашего вояжа государь матросам как бы вольную дал: хочешь — оставайся на флоте, хочешь — поезжай домой.
— Ишь ты! — встрепенулся Аго и заволновался. — Уговори, домой, только домой!
— Он теперь и сам с усам. Унтер-офицер палубной команды.
Олев отложил вилку, посмотрел внимательно на командира.
— Только вот какая мысль пришла мне сейчас, — проговорил Фаддей, твердея голосом. — На флоте он потеряется, а здесь хозяином станет, человеком.
Олев облегчённо вздохнул. Привыкнув к послушанию, он понял, что старшие решили за него правильно, и тяжесть раздумий спала с его души.
— Скажи, там, в южных морях, тяжело было? — спросил Аго.
— Тяжело?.. Мало сказать, тяжело — невыносимо. Только виду не подавал, но, бывало, наедине ломался.
— А куда теперь?
— Я — человек государев.
— Что ж про Айру не спрашиваешь?
— Зачем?.. Было и прошло.
— Она тоже поняла после твоего письма: дороги разные. Сошлась с вдовцом из Кихельконне. Мужик вроде смирный, непьющий. Ребятни куча. Хотя говорят: чужой сын — не дитятко, но она на них всю любовь переложила, стала родней матери.
От пива перешли к настойке, от настойки — к водке. Пил Фаддей и не пьянел. Муторно было на душе. Одиноко.
Он и проснулся в доме, для него Юри построенном, с чувством глухой и мучительной тоски. Всё оставалось в том же порядке, как и пятнадцать лет назад. Только не было Айры. Постылая, томливая скука сдавила сердце.
Рядом с кроватью стояли тазик, кувшин с родниковой водой, кусок земляничного мыла. Фаддей с трудом поднялся, заставил себя умыться, растереть тело полотенцем. Вышел на крыльцо. За лесом горела лимонная заря. Перепрыгивая с камня на камень, трусцой пробежал к морю, ещё чистому и покойному, и ухнул в воду. Она обожгла холодом, точно кипятком. Далеко выбрасывая руки и с силой загребая, начал удаляться от берега, чувствуя, как возвращались силы с каждой минутой, восстанавливалось дыхание и пропадала смута.
Он оглянулся назад. Берег, дом, сосны еле виднелись в розовеющей дымке, откуда выкатывалось алое солнце. Перевернувшись через голову, торопливо поплыл к земле. Там его ждала работа. Её он был обязан выполнить, как исполнял любой приказ.
На подходе к дому он заметил одинокую фигуру женщины у крыльца, по-старушечьи повязанную тёмным платком.
— Айра?! — не веря своим глазам, прошептал он. — Как ты узнала, что я приехал?
Айра коснулась рукой груди и вдруг порывисто кинулась к нему, залившись слезами.
