— Полно, полно, — бормотал Фаддей, хотя и сам с трудом сдерживался, чтоб не разрыдаться.
Выплакавшись Айра вытерла концом платка лицо, вошла в дом, когда-то бывший их родным жилищем. На столе стояла крынка с парным молоком, лежали только что выпеченные ржаные с тмином калачи. Их любил Фаддей в молодости, а теперь и вкус забыл.
— Я, Фабианушка, замуж вышла, — потупившись, проговорила Айра.
— Знаю. Не казнись. Не ты виновата.
Пришёл Аго с головой, обмотанной мокрым полотенцем, и бутылкой:
— Лечиться будем?
— Лучше окунись.
— Так вода — лёд! А ты, гляжу, купался?
— Хмель враз прошёл.
Аго поглядел на бутылку, просительно взглянул на Айру:
— Станешь?
— Давай!
Разлили водку по стаканам.
— За вас, Фаддей Фаддеевич, и за ваши моря, — похолодевшим тоном произнесла Айра.
Фаддей подошёл к ней, низко склонился и поцеловал шершавую руку. Айра выпила, как мужик, махом, и перекрестилась.
— Прощайте пока. Скоро ребятишки встанут, кормить надо, — сказала она и торопливо, как бы боясь остаться, скрылась за дверью.
— У тебя хоть суженая есть? — спросил Аго.
— Растёт ещё, — вроде бы в шутку ответил Фаддей, а получилось всерьёз...
Девочку Аннушку он рассмотрел в толпе встречающих сразу же. Она была рядом с отцом, в пышном нарядном платье с рюшечками и шляпке козырьком по последней моде. К ним удалось насилу пробиться после официальных представлений и торжеств.
— Здравствуйте, Дмитрий Федосеевич, — приветствовал Фаддей Байкова и потрепал девочку-подростка за кругленький с ямочкой подбородок. — У-у, да ты совсем большая стала. Глядишь, скоро и сватов засылать можно!
От этих слов Аннушка зарделась.
— Она всё, что про вас писалось, в альбомчик вклеивала, — сказал польщённый отец.
— А разве о нас извещали?
— Непременно. И в «Петербургским ведомостях», и в сводках адмиралтейского департамента... Жалко Петра Михайловича нет, вместе бы порадовались. — Дмитрий Федосеевич человек был добродушный, чувств скрывать не умел, сказал напрямик: — Вы, верно, опять у него остановитесь? Пока там убирают, пойдёмте к нам. Угостимся с дороги.
И Беллинсгаузен решил навестить Байковых, которые жили на Купеческой набережной. Редко бывал он в семейных домах, но здесь почувствовал уют своеобразный, как в поместье небогатого, но бережливого помещика. Столы, стулья, шкафы, комоды покрывали скатерти и чехлы, всё было чисто вымыто и выскоблено. На полу лежали домотканые дорожки, ковры висели на стенах тоже не заморские, а в деревне сделанные.
— В нашем Бурёхине землица худая, так крестьяне больше отхожим промыслом кормятся, — рассказывал Дмитрий Федосеевич. — Кто печник, кто столяр, кто ткач. Вот и здесь у меня всё оттуда прислано, мало чего куплено.
Хозяйка Варвара Власьевна с Аннушкой накрыли тем временем стол в гостиной. Заставили грибками солёными и маринованными, рыбой великолужской, огурцами, помидорами, пирогами с разной начинкой, кашей и картошкой, мясом холодным и горячим, наливками домашними, будто дорогих гостей принимать собирались.
— И тут всё домашнее? — удивился Фаддей, усаживаясь за стол следом за хозяином.
— Деревенское, батюшко, деревенское, — подтвердила Варвара Власьевна. — Не побрезгуйте, право слово. Жалованье-то у вас, знаю, не ахти, а нас деревенька и кормит и поит.
— Будет, мать, — одёрнул Дмитрий Федосеевич, размашисто осенил себя крестом и скороговоркой поблагодарил Господа за хлеб-соль.
Никогда ещё не испытывал Фаддей такого тихого блаженства, как в тот вечер. Он мало говорил о плавании, больше рассказывал о нравах туземцев, о вождях и простолюдинах, о войнах и замирениях, о красавицах таитянках и людоедах Новой Зеландии.
— И не боялись? — охала Варвара Власьевна.
— Если с ними по-людски, они тем же отвечали. Мы не высаживались там, где усматривали явное нерасположение. Мы не стреляли в дикарей. А ежели лицезреть, что сделал Кук для рода человеческого, то ужаснуться должны. При открытии разных народов Южного океана он и стрелял, и убивал, резал уши тем, кто его почти богом почитал. А вообще сказать надо, жители тех мест весьма тянулись к образованию, хотя многие европейцы в кабинетах своих вовсе лишают их всех способностей.
Девочка Аннушка слушала его как зачарованная. Она то бледнела, замирая от страха, то краснела, думая о чём-то своём, глубоко тайном. Её тоненькое тельце с развивающимися грудками вздрагивало, если Фаддей упоминал о чём-то опасном...
— Растёт... — повторил Фаддей, весело взглянув на задумавшегося Аго.
Тот двигал по столу недопитую бутылку. Бражничать в одиночку ему не хотелось. Он вздохнул, поднялся:
— Пойдём. Еда, чай, поспела.
После завтрака Фаддей разобрал багаж, приготовил бумагу, чернила, песочницу и сел за стол. Он никогда не писал книг. Если и приходилось браться за перо, то выходили либо рапорты, либо донесения — краткие, чтоб на одной странице помещалось. А тут надо было целую книгу сочинять. Логин Иванович Голенищев-Кутузов, служивший при учёном комитете адмиралтейского департамента, так и сказал:
— Пиши отчёт во всех подробностях. На два тома. Того государь желает.
Его слова прозвучали как приказ, а приказ надо выполнять. Перво-наперво требуется продумать план... А что продумывать? Как начать? Да как всё было. «Моряки пишут отчёты, а не путевые очерки», — вспомнил он слова Крузенштерна. «Моряки пишут неумело, зато искренне», — вторил Лисянский. А как было?
Беллинсгаузен обмакнул в чернила остро очиненное перо и вывел на чистом листе: «Часть первая. Глава первая. Назначение двух отрядов. — Приготовление шлюпов «Восток» и «Мирный». — Плавание от Кронштадта до Англии...»
Почерк у него был чист и понятен. Прочитает даже малограмотный сельский дьячок. Далее нужна была первая фраза, позабористей. Её он долго искал и, не найдя ничего подходящего, начал просто: «1819 года, марта 25-го дня, морской министр, адмирал маркиз де Траверсе, объявил лейтенанту Лазареву 2-му, что император Александр I приказал отправить для открытий две экспедиции: одну к Южному, а другую к Северному полюсам...»
Прошли сентябрь, октябрь, ноябрь. Фаддей писал и писал, почти не отрываясь от стола. То Эме, то Уусталь, то Аго приносили еду, свечи, которые быстро сгорали в укорачивающиеся дни. В середине ноября повалил снег, такой же густой и долгий, как на юге у полюса. Он замёл следы из Кихельконне. Это приходила Айра и подолгу глядела на светящееся окно, на склонённую над столом голову Фаддея, не решаясь войти в дом, где она испытала пусть короткое, но великое счастье.
А в начале декабря Аго запряг пару лошадей и повёз в Виртсу Фаддея и Олева. Первый уезжал продолжать службу, второй — увольняться с флота. Чтоб начинать новую жизнь.
