Непонятно почему, но царь терпел только Беллинсгаузена, когда тот перечил, выгораживая подчинённых. Однажды на манёврах один корвет коснулся другого, не сильно, но достаточно крепко, что повалил всех с ног. Багровея от гнева, Николай закричал: «Под суд командира!» Стоя рядом с императором, Беллинсгаузен проворчал: «За всякую малость под суд? Молодой офицер желал отличиться, не размерил расстояния и наткнулся... Невелика беда. Если за это под суд, у нас и флота не будет». Николай немного смягчился: «Всё же надо расследовать». «Это сделаю с петушком, — пообещал Беллинсгаузен, — только не судом».
Но в случае с Нахимовым заступничество Фаддея не уберегло бы лейтенанта от монаршего гнева.
К счастью, бешеный бурун и сигналы с «Паллады» наконец увидели на флагмане. Беллинсгаузен приказал изменить курс, эскадра убереглась от крушения, хотя несколько кораблей повредились малость на каменной гряде. Когда к утру шторм утих, Фаддей приказал просигналить «Пал л аде», чтоб к адмиралу явился капитан.
— Что ж ты, любезный Павел Степанович, наперёд батьки полез? — прищурившись, поглядел Фаддей на смельчака.
— Но вы же сами убедились, эскадра шла на погибель! — воскликнул лейтенант обидчиво.
— А ты и не спал, за мною следил?
— Я не токмо за себя, но и за других беспокоился.
— То-то я и говорю: молодец! Иной раз и вперёд батьки попрёшь. Не зазорно будет. Так и впредь поступай.
Вернувшись с манёвров, Беллинсгаузен доложил государю об этом приключении, себя не поберёг, покаялся, мол, старый дурак на свой опыт положился, а про Нахимова так расписал, что Николай велел передать молодому офицеру благодарность.
Поступок командира «Паллады» вызвал много толков на Балтике. Ему дивились потому, что редкие сотоварищи осмелились бы на нечто подобное. В ту пору истреблялся дух взаимной выручки, изгонялась сердечность, умертвлялось чувство товарищества.
Трудно было служить балтийцам, обретавшимся рядом со столицей. Они тупели от парадных упражнений. Карьера и репутация здесь складывались в придворных гостиных. В мягких креслах Адмиралтейства сидели «тётушкины дети», которым на флот было наплевать.
Не мог уследить за всеми самодержец, хоть и работал много, спал мало, скакал по России, чтобы видеть своими глазами, слышать своими ушами. Никакие дорожные невзгоды не останавливали его. Прибыл в Геленджик на смотр кавказских войск, а там разразился сильный ветер, с ног валит, фуражку сорвал и унёс, но царь смотр провёл. Едва в Немане не утонул, спешил, некогда было ждать, когда лёд встанет.
В пензенском захолустье экипаж императора опрокинулся от дикой скачки. Николай сломал ключицу, повредил руку. Чуть выздоровел, городничий представил ему местных чиновников — полицмейстера, судью, прокурора, почтмейстера, смотрителя богоугодных заведений...
— Ба! Да я же вас знаю! Всех знаю!
Откуда знает? Первый раз в губернии.
— Мне о вас рассказал господин Гоголь.
В глубинке ещё не слыхали о комедии «Ревизор», разрешённой к постановке самим государем.
Из кругосветного вояжа в Русскую Америку вернулся Михаил Петрович Лазарев. Увидел порядки у балтийцев и запросился на юг. К тому времени удалялся в отставку Алексей Самуилович Грейг, тот человек, который становился спокойней, хладнокровней и твёрже, когда сатанел ветер и бесновалось море. На прощальный обед стеклись сослуживцы, граждане Севастополя. Общество походило не на церемониальный приём, а скорее на семейный круг. Многое было высказано здесь. Откровенная признательность тронула старого адмирала. А на улице гудел народ, не по заказу пришедший проститься с отцом-начальником. Одни целовали его руки, другие — платье, третьи подводили детей.
Лазарева царь назначил на его место. Позднее Михаил Петрович скажет: «Хотя Николаю я многим обязан, но Россию на него никогда не променяю». За что любил самодержец Лазарева? За то и любил, что подспудно понимал это: не только ему служит Лазарев, но России. Когда в 1851 году Лазарев умер, для Николая это была большая потеря. Он писал вдове адмирала письма тёплые, утешительные. Рассказывали, что придворные дамы-спиритки однажды вызвали дух адмирала, тот явился и беседовал с ними. Царь сказал: «Я могу поверить, что он явился. Вот во что поверить не могу: что Лазарев с вами, дурами, согласился беседовать».
На Черноморском флоте свободней дышалось. Только здесь возникло и укрепилось непредусмотренное уставами братство. Флот находился в постоянных плаваниях, тренировался в маневрировании и в стрельбах, по боевой подготовке превзошёл флоты других государств. На «севастопольском форуме», устраиваемом Лазаревым, нелицеприятно обсуждались служба и работы, достоинства мичмана, управляющего баркасом, и промахи адмирала, командующего эскадрой. На далёком от столице флоте воров и взяточников не терпели, им не подавали руки, от них отворачивались.
Сочинитель знаменитых повестей «Очарованный странник», «Тупейный художник», «Левша» Николай Семёнович Лесков подметил любопытную частность на Черноморском флоте: «В самую блестящую его пору, при командирах, имена которых покрыты неувядаемою славою и высокими доблестями чести и характеров, все избегали употребления титулов в разговоре. Там крепко жил простой и вполне хороший русский обычай называть друг друга не иначе, как по крёстному имени и отчеству... Таких славных героев, как Нахимов и Лазарев, подчинённые с семейною простотою называли в разговоре Павел Степанович, Михаил Петрович, а эти знаменитые адмиралы в свою очередь также называли по имени и отчеству офицеров... Такого простого обычая держались все, и флот дорожил этою простотою; она не оказывала никакого дурного влияния на характер субординации, а, напротив, по мнению старых моряков, она приносила пользу: «Чрез произношение имени все приказания начальника получали приятный оттенок отеческой кротости и исполнялись с любовью, а ответы подчинённых с таким же наименованием старшего придавали всяким объяснениям и оправданиям сыновнюю искренность».
Жалел Фаддей, что не послушался вовремя Алексея Самуиловича Грейга, который переманивал его в Севастополь. А сейчас куда торопиться? Держала должность крепким якорем. К заботам флотским прибавились заботы семейные. Фаддей привык довольствоваться малым, питался из общего корабельного котла или тем, что готовил денщик. А тут надо устраивать квартиру, заботиться о пропитании семейства, к чему Аннушка оказалась совсем не приученной и не имела никакой охоты.
Воспитываясь под любвеобильным родительским надзором, Аннушка не интересовалась счетами на платье, на мясо, дрова, не тянулась к детям.
У Беллинсгаузенов родился сын Николай. Царь согласился быть его крёстным. Но мальчик рос хилым, болезненным. Пришлось кроме кухарок, гувернантки, извозчика, нянек нанимать и сиделку-кормилицу. Потом появились Павел, Катенька, Мария...
Доставляла беспокойства и книга. Рукопись ходила по чиновным рукам, каждый месяцами держал её у себя, делал поправки, вставлял к месту и не к месту замечания. (А как же иначе? Не дай Бог подумают, что и не читал её вовсе). Как-то прибыв в Петербург на заседание учёного совета в Адмиралтействе, Беллинсгаузен зашёл в кабинет Голенищева-Кутузова. Логин Иванович выкатился колобком из-за огромного письменного стола, начал юлить, извиняться. Жалко стало его Фаддею. Спросил примирительно:
