Учились в основном по иностранным учебникам, поскольку своих, кроме сочинений самого Голенищева-Кутузова, Шишкова и Курганова, пока не было. Упор делали на математику и морские науки, на «словесные» обращали мало внимания. На «словесность» назначили учителей из воспитанников гимназии, существовавшей при Корпусе на положении Золушки, как и на арифметику и начальные сведения по математике.
Положение этих молодых людей из гимназистов было ещё горше, чем кадет или гардемарин, последние всё же происходили из столбовых дворян, а те — из разночинцев. В классах они учились вместе, но были принижены во всём — стол их был хуже кадетского, на них были возложены обязанности приносить к урокам мел, губку, мыть доску, убирать мусор. Вообще держали их в таком положении, которое не могло возбуждать уважение к будущим наставникам, а чтобы его заслужить, требовалось много ума, такта и терпения.
К чести надо сказать, что, несмотря на такие унизительные условия, в числе преподавателей, вышедших из гимназистов, бывали люди весьма достойные, сведущие, оставившие добрую память у своих учеников. К таким, например, относился Иван Васильевич Кузнецов, страдавший дурной наследственной болезнью — запоями, но которого любили все кадеты младших классов и за которого жестоко, уже зимою пострадал Фабиан.
5
Светоча, каких ещё поискать надо, просветителя детских головушек, учителя математики Ивана Васильевича, впавшего в затяжное пьянство, сволокли в «трубную» и «поставили в буй». Надеялись холодом и воздержанием от зелья вывести его из тяжёлого загула.
Пока в смуре был Кузнецов, то буянил, от пищи отказывался. Потом начал сгребать снег, сыпавшийся через дыру в крыше сарая, сосал льдинки, унимая страшное жжение в груди и животе.
Фабиан с братьями Сашкой и Петром Дурасовыми и Лукой Богдановичем могли бы проникнуть в узилище, да не было у них денег, чтоб помочь несчастному. Всего-то алтын и требовался. Кабатчик за него три чарки отваливал. Водка, глядишь, расширила бы сохнувшие сосуды, проворнее по телу кровь погнала.
Прикидывали, что заложить? Всё казённое, от подмёток до пуговицы, от уздечки на косичке парика до сюртучка каждодневного, — в исподнем на мороз не высунешься!.. Занимать у кого-либо из соклассников дальних считалось зазорным. Унижение похлеще ябедничества, тем более, если «меняла» присовокуплял процент каждодневный... И Лука Богданович взял превеликий грех на душу — крестик золотой нательный, родителями благословенный, в святой воде окроплённый, вместе с цепочкой же золотенький кабатчику сунул и фляжку оловянную с водкой раздобыл.
А дальше должен был действовать Фабиан как малый ростом и проворный. «Трубная» в ряду со всеми хозяйственными строениями — каретным двором, столярными, стекольными, свечными мастерскими, портновскими швальнями — находилась у самого края зимнего клозета, примыкавшего к торцевой стене дворца. Изнутри в «трубную» не попасть, там караул стоял. Единственный лаз — через дырявую крышу. Надо было пробраться поверху над всеми строениями, да так тихо, чтоб ни одна черепица не пискнула и чтоб из окон дворца никто не увидал.
Время выбрали вечернее, после щей, булки и чая. Драгоценную баклажку сунул Фабиан за пазуху, рослый Богданович подсадил его на скользкую обледенелую лестницу пожарную, уходившую на самый верх. С неё Фабиан перепрыгнул на покатую крышу каретной, где в этот час никого быть не должно, а потом, прижимаясь к щербатой стене главного здания и проделывая ход в слежалом снегу, чтобы с крыши не скатиться, пополз вперёд. Морозец был не такой уж сердитый, но тонкий сюртучишко не грел, к тому же рукавичек кадетам не полагалось, а карманы зашивали, отучая будущих воинов от цивильной привычки щёголей руки в карманы засовывать.
Разгребёт от себя снег, продвинется маленько, прислушается, разотрёт лицо и руки и дальше на сажень продвинется. Конечно, метнуться бы козликом, будь что будет, на плахе голову не срубят, но тогда пропадут все старания, и не его одного, и они так и не помогут Кузнецову. Ивана Васильевича кадеты почитали за человечность и старание приучить мальчишек к арифметике с алгеброй. Никто из товарищей Фабиана белого зелья ещё не пробовал, разве что у мамки лёгким винишком да сладкой наливочкой баловались, а вот обострённым, почти зверушечным чутьём угадывали, каково сейчас Кузнецову, представляли это так, будто в брюхо черти углей калёных накидали и кочегарят там пляшучи, измываются над плотью человеческой.
Зимний вечер уходил в ночь медленно, воздух начинал дымком наполняться, печи до утра нагревали. Захрустел снежок, морозец усиливался. А Фабиан полз и полз, вытирая рукавом слёзы, стуча зубами, как голодный дрозд на рябиновом суку.
По времени он уже свечную канительню одолел, и тут большущий слежалый пласт вдруг с места стронулся, по гладкой покатине лавинно посыпался, подминая под себя и захватывая заструги помельче...
И надо же такому случиться — не иначе бес подстроил — в аккурат под навесом именно в этом месте и как раз в это время, поленясь до отхожего места добежать, сидел по тяжёлому ротный каптенармус Власенко по кличке Корсар. Его и накрыло снегом по макушку. С истошным воплем он вылетел из сугроба, точно выпущенный. Замер Фабиан мышью неприметной. По двору народ забегал — что да как? Но снизу да в сумерках никто ничего не разглядел, пошумели, поверещали, помянули лешего и разошлись. А мальчик уж околел совсем от холода и страха. Наконец Лука тихонько свистнул, коротко окликнул:
— Живой?
А у Фабиана зуб на зуб не попадал.
— Ежли окоченел, хлебни маленько для сугрева, — помедлив, посоветовал Лука, про такое действо он от дворовых слышал.
Фабиан зубами пробку вынул. В нос смердящий дух ударил, но глотнул. Сперва ничего не почуял — вода, другой глоток сделал и — словно ежа проглотил, иголками весь рот пронзило, в горле заклинило. Уткнулся в снег, чтоб кашель унять, полизал льдинку, и оттепель вроде по всем чреслам прошла, откуда и силёнка взялась. Долез до дыры в крыше, свесил голову. Не видно ничего, притих Иван Васильевич, когда на дворе суматоха поднялась. Фабиан шепнул осторожно:
— Есть кто?
Звякнула цепь о колоду. Кузнецов подал слабенький голос:
— Кого Бог послал?
— Беллинсгаузен я, опохмелку приволок.
Помолчал учитель, не поверил чуду: не ослышался ли? Да нет, в памяти ещё. Сердце слёзно ёкнуло.
— Ах ты, агнец ангельский! Спасатель небесный! — запричитал Иван Васильевич, сбрасывая с себя ворох тряпья и гремя цепью. — Кто надоумил?
— Маялись больно... Меня-то видите? — Фабиан опустил в дыру руку с фляжкой.
— Высоко. Не достану...
Мальчик сдёрнул кушачок, горлышко баклажки узлом прихватил, начал опускать питьё.
— Взяли?
Кузнецов молчал. Видно, с пробкой справлялся, а когда глотнул да выдохнул, тогда издал вопль рождественский.
— Вы помаленьку берите, не до одури. Больше никак не достать.
