— Ублажил ты мя, сердешный. В облик ввёл.
— Ну, оставайтесь пока. Утром, чай, выпустят, не дадут же околеть, ироды.
— Птенчик ты мой желторотенький... Счастия тебе на долгие лета... — надрывно шептал учитель, хлебая из баклажки.
— Прощевайте, Иван Васильевич. Поправляйтесь.
С этими словами Фабиан развернулся и обратно уже с облегчённой душой зацарапался, хотя чуял в голове дурь непонятную и мутовство в животе.
У пожарной лестницы его Лука подхватил на руки. В коридоре лампадки уже погасли, однако там повстречали Дурасовы, которые тоже страху натерпелись немало. Татями все вместе в каморку пробрались, ветхими одеялами с головой накрылись. Авось пронесёт.
Ротный каптенармус, однако, не поленился чуть свет по следам в снегу инспекцию навести, смикитил, что с пожарной лестницы Итальянского дворца кто-то по крышам к «трубной» проползал, у караульного обыск вытребовал, нашёл баклажку у Кузнецова, который на старых дрожжах вконец разморился, и доложил классному наставнику Голостенову по всей форме и ранжиру.
Голостенов был невежествен, туп и охоч до всяких розысков. Ему бы в Тайной канцелярии числиться, а не при моряках. Взялся он за сыск со всей азартностью зверской души. Голостенов сразу понял, для кого кадеты старались. А исполнителя найти было проще простого. На утренней поверке ощупал у всех сюртуки и натолкнулся на волглый, не успевший за ночь подсохнуть в помещении затхлом, непроветриваемом и холодном. Вывернул ухо Фабиану и выволок из строя, точно кутёнка. Лишил сбитня и положенной булки, замыслил учинить допрос с пристрастием в особой зале, где по субботам чинились массовые порки всех нерадивцев, лоботрясов и ослушников.
К следствию он приступил расчётливо, как пытчик в полицейском околотке. Разузнал, кто таков и откуда, есть ли всесильный покровитель. Сказали, Ханыков хлопотал. Да тот невелика шишка, где-то в море Средиземном шляется, и не родич вовсе, а так, по сытой милости брякнул про отрока и забыл. Стало быть, можно линьками извести, ежели артачиться зачнёт. Важно и о сообщниках узнать. Шептуны у него были — донесли: водятся выводком Беллинсгаузен, братья Дурасовы и Богданович — тоже не княжеских кровей. Но до последних добраться можно лишь после того, как сам провинщик на них укажет.
Дядьки поставили лавку пыточную среди залы. Голостенов в помощники призвал того же каптенармуса Власенко, выбрал кошку с узелками на кончиках, чтоб до костей продирало, и стал допытываться: на какие шиши водка куплена, чей кабатчик приказ коменданта Кронштадта нарушил, запрещавший винное и табачное зелье кадетам продавать?
Фабиан решил немым сделаться. Всё одно порки и голодухи не миновать, а товарищей выдать — на всю жизнь посрамление. Хлестал его Голостенов с оттягом, так, чтобы сизо-красные рубцы лесенкой ложились. После Власенко старался клеточку сотворить. Молчал Фабиан, х’рыз зубами край лавки, безмолвными слезами залился, но ни стона, ни крика истязатели от него добиться не могли. Потом спина превратилась в сплошной кровоподтёк, а каптенармус с классным надзирателем звероподобным Голостеновым продолжали изгаляться.
О проступке кадета они доложили «подполковнику» по штату, вроде заместителя директора корпуса по строевой подготовке, в звании капитана I ранга, Николаю Степановичу Фёдорову, человеку тоже чёрствому, малообразованному, не имевшему никакого понятия ни о важности, ни о способах обучения детей и занимавшемуся больше гофмейстерскими счетами, чем прямым делом. На него глядючи, ротные командиры держались тех же правил. Их не трогало, что содержание кадетов было самым бедственным, многие были босы и оборваны, в обучении не существовало никакой методы. Способ исправления состоял в истинном тиранстве. Капитаны даже хвастались друг перед другом, кто бесчеловечнее, изощрённее наказывает ослушников. Каждую субботу подавались из классов «ленивые списки», то есть фамилии воспитанников, получивших за неделю какие-нибудь взыскания. Таковых набиралось по сотне и более. И в пыточной зале целый день не прекращался вопль истязаемых.
Когда Голостенов доложил о Беллинсгаузене, Фёдоров наказание ужесточил, однако заметил, чтоб не забивали «до беспамятства».
Как ни горели спина и ягодицы, как ни солона была кровь во рту, как ни холодна была вода, которой дядьки окатывали из шайки, Фабиан продолжал молчать. Чтобы заглушить боль, он старался думать о чём-нибудь другом, хорошем, но к недоумению своему обнаружил, что хорошего-то мало было в его прошедшей жизни, кроме Рангоплей и моря. Тогда он начинал вспоминать гостовское «Искусство военных флотов» в переложении Ивана Логиновича Голенищева-Кутузова, больше в Петербурге пребывавшего по многим своим должностям. Книга трактовала все виды «морских эволюций, сиречь движений, которые флот для приведения в порядок и надлежащее положение делает, дабы на неприятеля нападать или самому с лучшею пользой обороняться». «Слово «эволюция», — пояснял Голенищев-Кутузов, — взято у сухопутной армии, где эволюциями именуются различные движения, которые делают эскадроны или батальоны для принятия желаемого вида и положения...»
Сквозь горячечный бред он твердил морские термины: «Румб есть каждый из тридцати двух пунктов компаса... Курс — линия компаса, по которой корабль правит... Ветр — прямая линия, по коей он дует... Линия бейдевинда — линия восхождения корабля против ветра... Фордевинд — когда ветер в корму дует... Господи! Неужто корпус создавали только для того, чтобы измываться над отроками, кто к службе Отечеству готовится?!»
На том и оборвались мысли... Спихивали его со скамьи и за ноги уволакивали в прихожую, набросив нагольный тулуп, чтоб на каменном полу не простыл...
Кто сказал, что детское сердце отходчивое? Может, у кого-то такое и есть, только не у маленького Беллинсгаузена. Никаких признаний не добились у него ни каптенармус Власенко, ни наставник Голостенов, ни сам Фёдоров, который однажды, присутствуя при экзекуции, вскричал, не выдержав:
— Да ты хоть прощения спроси, дьяволёнок!
А у мальчика будто язык и впрямь отнялся. Он молчал. Так и выпихнули его из пыточной. Правда, год спустя при переводе в следующий класс приписали: «К учению прилежен, но в поведении дерзок».
Кузнецов от хвори своей наконец отошёл. В классе появился в отутюженном и вычищенном сюртуке, встретился с потухшими глазами Фабиана, подмигнул незаметно, мол, крепись, перемелется — мука будет, и начал вести свой урок как всегда вдохновенно, с шутками и прибавлениями, яркими и доходчивыми.
Иван Васильевич, познавший горести сиротства и тяжесть подневольного своего положения, оставался душевно добрым, скромным и лёгким. Он мог прощать
[7].
