Ровно в полдень Павел садился со своим семейством за простой домашний обед, который готовила кухарка-немка. Затем отдыхал и в три пополудни опять садился в санки или на верховую лошадь. С пяти до семи происходил вторичный приём министров с докладами. Затем час он посвящал семейству, детям, а в восемь ужинал и ложился спать.
В девять вечера гауптвахтные караулы высылали рунды с барабанщиками. Били вечернюю зорю. С этого времени во всём городе не должно было гореть ни одной свечи. Уличная жизнь тотчас прекращалась, лавки, ворота и ставни замыкались на болт. Петербуржцы обязаны были спать или, по крайней мере, соблюдать полнейшую тишину и спокойствие.
Перед рассветом гражданские чиновники вереницами пробирались к присутственным местам. Боже избавь, если кто-то опоздает хоть на пять минут. Арест на «съезжей», а то и выключка из службы сразу карали неаккуратного. В пять утра во всех канцеляриях, департаментах и коллегиях на рабочих столах уже горели сальные свечи и трезвые чиновники усердно скрипели гусиными перьями.
На людях сановники, конечно же, восхваляли новые порядки, называли «Ренессансом», «эпохой Возрождения», а между друзьями вздыхали о прежнем приволье и эту же эпоху обзывали «затемнением свыше».
В корне изменилась обстановка в присутствиях. Раньше чиновники торговались с просителями, как на толкучем рынке. Растрёпанная и оборванная чернильная рать наводила ужас на посетителей. «Случалось иногда, что и служители Фемиды без церемонии, и даже без всякого зазрения совести шарили у просителя по карманам и отнимали деньги при весёлом смехе похмельных сотоварищей. Павловская «подтяжка» быстро и резко изменила эти безобразные порядки. Народу было дано право приносить жалобы лично императору. У одного из подъездов Зимнего дворца, в окошке нижнего этажа, постоянно выставлен был ящик для писем на высочайшее имя, и ключ от него находился у самого государя, который лично отмыкал крышку и прочитывал эти бумаги, накладывал резолюции, назначал следствие.
И сколько взяточников, вымогателей, казнокрадов было уволено со службы «без мундира и пенсии» с опубликованием в «Санкт-Петербургских ведомостях» имён и проступков «исключаемых»! Трепет не от стужи, а от страха за место заставлял чиновников ревностней относиться к своим обязанностям. Дельцам волей-неволей пришлось брать полегоньку, с опаскою, дела не затягивать, решать быстро и без волокиты. Недовольных порядками было немало. Зато простой люд в первые дни царствования Павла Петровича встречал его с криками благодарности за удешевление хлеба, соли и мяса, за назначение умеренных податей, отмену рекрутского набора, объявленные во всеуслышание слова: «Я люблю военное дело, но не люблю войны!»
3
Весна 1797 года выдалась ранняя, угарная, точно шаловливый телёнок, выпущенный из зимнего хлева на вольное поле. В начале апреля Нева освободилась ото льда, а к концу месяца вовсе настало лето. Истомившись по теплу и солнцу, кадеты с тоской глядели в окна, преподавателям внимали вполуха, ждали каникул, хотели к маменькам и папенькам, а уж гардемарины вели себя и того хуже — младшие в помыслах уже на учебных судах, старшие, выпускные, готовились к производству в офицерские чины. С мичмана начиналась карьерная иерархия на флоте.
Закончились экзамены по двум десяткам предметов — от Закона Божьего и грамматики до высшей математики и кораблестроения. Принимала их комиссия из бывалых морских волков, пожухлых в министерствах. Одни были глухи, как пни, другие сами давно позабыли науки и вопросы задавали по подсказке, третьи вообще еле держались в креслах от старости, то и дело впадали в глубокий сон, точно в обморок. Кто помоложе, проявлял прыть, но не настолько, чтобы срезать гардемарина, сам государь питал отцовскую слабость к воспитанникам.
Знаменитый Кук печалился, что только в зрелом возрасте начал учиться съёмкам берега, а с геометрией познакомился в тридцать пять лет. Но сколько натворил! А эти ребятки что-то да усвоили, а чего не постигли — в морях догонят, времени-то у них впереди у-ух как много. Словом, никто из высоких проверяющих чинов не изъявлял желания, чтобы получилось, как в библейской пословице: лизнул медку, да помер.
Ещё до экзаменов гардемарины выпускного класса получили у каптенармуса суконный, полотняный, шляпный, галантерейный и кожаный материал, проценты из подъёмных сумм на портного и сапожника, в перерывах между зубрёжкой бегали на примерку и с сильным биением сердца вертелись перед зеркалом, как капризные барышни перед выездом на первый бал. Шинели просили подбивать левантином, на шёлк раскошеливались лишь франты да те, которым позволял это делать широкий и щедрый родительский карман.
Перепрыгивая через две лесенки на третью на пути от портняжки до Корпуса, Фабиан вдруг услышал грозный окрик:
— Гардемарин! Ко мне!
Он оглянулся и увидел высокого офицера в форменном камзоле и епанче с тусклой львиной бляхой. Лицо показалось знакомым, особенно бледность его и узкий, клином, подбородок, но если они и встречались, очень давно. Как положено, Фабиан развернулся, приблизился к офицеру, печатая шаг, чётко выбросил руку к виску, громко и отчётливо назвал имя и звание.
— А ведь не признал? — улыбнулся офицер загадочно.
— Раньше видел, но где? — сконфузился Фабиан.
— Ну, где уж вспомнить! Голова, чай, кругом? Скоро в мичмана?
— Надеюсь.
— Ханыкова помнишь?
— Ещё бы! Да и вас теперь признал! Вы же Рожнов Пётр...
— Михайлович, — подсказал офицер.
— Вы с Аго на кимбе шведа высматривали.
— А сколько годков прошло? Семь! Ну беги. Вижу, от торопкости пятки горят.
— Выпускные же.
— Не знаешь, направят куда?
Фабиан пожал плечами.
— Смурное время идёт. Стоит пока флот, гниёт помалу... Если в Кронштадт пошлют, на Купеческой третий дом от угла. Там меня найдёшь.
— Премного благодарен, Пётр Михайлович. Навещу непременно.
Свершалось это по традиции 1 мая. С дробью барабанов и трелью флейт на плацу выстраивались классы поротно. Первая рота несла белое знамя, четыре других — жёлтые, штофные. На знамёнах красовался орёл с державою и скипетром, в середине его для выпускной гардемаринской роты — государственный герб, для остальных рот — корпусной: руль, градшток и шпага, крестообразно лежавшие и увенчанные короной.
На парад прибыл государь с малой свитой близких ему людей. Быстрым взглядом окинул он строй преподавателей в форменных мундирах, отдал им честь, поскольку знал каждого в отдельности и по-своему уважал. Первым на фланге возвышался Иван Логинович Голенищев-Кутузов в золочёном камзоле с красной лентой через плечо и многими звёздами. За ним тянулся Пётр Кондратьевич Карцев, главный инспектор классов, суровый к лентяйству и спеси, при нём не только порядок, но и самый образ учения принял совсем другой вид. Далее стоял заведователь учебной частью Платон Яковлевич Гамалея, который, заступив на пост, застал учителей или совсем дряхлых, или молодых, малоопытных в деле воспитания, стариков сплавил на покой, а из подающих надежды приготовил неплохих преподавателей. Рядом с Гамалеей высился стройный Логин Иванович Голенищев-Кутузов, сын директора. Пробился к должности начальника строевой частью не папенькиной протекцией, а исключительно по собственному рвению. Воспитанник Сухопутного корпуса скорее мог бы сделать карьеру, однако по своей охоте перешёл на флот, удостоился за храбрость Святого Георгия. К причислению к Морскому корпусу за него хлопотал почивший в бозе директор Алексей Иванович Нагаев.
