После покраски начали грузить провиант. Одной солонины взяли восемь сотен пудов. Суточный рацион составлял более прижимистый и хозяйственный Лисянский. Он определял его так: «Каждому человеку по одному фунту масла в неделю и соразмерное количество уксуса, горчицы и круп. Сверх сего давать один раз в неделю горох и крутую кашу, к чему матросы наши весьма привычны».
Особое внимание оба командира обращали на сбережение жизни матросов. В те времена состояние судовых экипажей было поставлено донельзя скверно от нечистоты, затхлости помещений, плохого обогрева. С такими порядками они начали бороться со всей решимостью и заботливостью. Не случайно Крузенштерн любил повторять Перикла: «Срубленные деревья со временем могут ещё вырасти, но умершие люди никогда не восстанут».
Для команды приготовлялись хорошие волосяные тюфяки и подушки со сменами простыней и одеял, шилась одежда для разного климата и условий работы. Опыт плаваний на английских фрегатах подсказывал, что не одной здоровой пищей и чистотой сохраняется здоровье матросов, но и осторожностью, каковую приказывали капитаны соблюдать ежедневно. Уже после экспедиции Юрий Лисянский напишет походя о запрещении ночью, особенно в жарком климате, спать на открытом воздухе ео время большой жары и безветрия: «Исполнению такого весьма редко случались лихорадки, ревматизмы, диареи (поносы) и прочие болезни. Доказать сие можно самым простым образом. Люди обыкновенно жаждут спать на открытом воздухе во время большой жары и безветрия, когда разность теплоты в палубе и на палубе так мала, что у спящих в обоих сих случаях поры могут быть открыты почти в равной степени. Если же в сие время внезапно пойдёт дождь или повеет ветер, который, пройдя в разные скважины верхней ограды корабля, сделается сквозным, то не ясно ли, что спящие на воздухе легко простудиться могут, а от простуды происходят опасные болезни. Всяк, кто долго был в морях Индийских, согласится в сей истине».
Кстати, о солонине, которая считалась главной пищей матросов, когда не было ни холодильников, ни консервов. Часть её заготавливалась на родине, другая закупалась в Гамбурге. Так вот, испытание кругосветным плаванием выдерживала только отечественная свинина и говядина, о чём с благодарностью после вспоминал Крузенштерн. «Поелику мясо, посоленое российской солью, через три года во всех климатах осталось неповреждённым, то признательность требует, чтоб имя приготовлявшего оное было известно. Это был Обломков, санкт-петербургский купец 3-й гильдии». Правда, мясо за время долгого хранения просолилось довольно круто, то командиры приказали кокам прежде чем закладывать его в котёл, вымачивать его не менее двух суток в пресной воде.
9
К вести о предстоящем кругосветном вояже Беллинсгаузен отнёсся как к делу несбыточному для него. На корабле «Благодать» буравил он свинцовые волны Балтики. То Бернгольм, то Ревель, то Выборг, то Кронштадт — на этих курсах изучил каждую заводь и мель. Он смотрел на небо с медленно плывущими облаками и вспоминал Айру. Хорошо ли ей живётся у родителей? Он пытался представить их, не знал, встречал ли когда. Больно сумбурно пролетели детские годы на Эзеле. Да и в отпуске после Корпуса не пришлось с Айрой ближе сойтись, хотя оба тянулись друг к другу, душевно одинаковы были. Забрать бы её к себе, да куда? У самого на берегу постоянного места нет, а корабль — место, лишь для мужчин предназначенное. Да и жалованье нищенское — двоим не прокормиться. Он подошёл к квартирмейстеру, стоящему у руля, проверил курс, прошёл в штурманскую клетушку, циркулем счислив снос с расстоянием и скоростью, отметил точку нахождения. К утру «Благодать» должна подойти к Кронштадту.
Заскрипел трап, ведущий на шканцы. Поднялся Рожнов, зевнул, сбрасывая послеобеденный сон, оглядел салатную пустыню горизонта, облокотился на поручни:
— Ну, что скажешь?
— О чём вы, Пётр Михайлович?
— Будто не знаешь? — усмехнулся недоверчиво. — Чай, слышал, Крузенштерн с Лисянским в экспедицию дальнюю приготовляются?
— Так мне-то что? — сказать-то сказал Фаддей вроде равнодушно, а сердце ёкнуло.
— Ну и пень же ты эстлянский! Нет чтоб в ножки благодетелю пасть, да больно гордые. — Рожнов даже рассердился: — Тебе уж сколько годков? Двадцать четыре? Через год в лейтенанты выйдешь! И всё будешь эту заводь мутить?
— Помилуйте, Пётр Михайлович! Не с той ноги встали?
Рожнов вытянул кисет с нюхательным табаком, втянул щепоть в свой длинный нос и чихать начал. Вытерев слёзы огромным, как полушалок, платком, он горой выставился перед сутуловатым, неказистым мичманом с чухонским лицом и произнёс тираду, никак не ожидаемую:
— Ты моряк, Фаддей. Моряк до костей. А стоящему моряку чего хочется? Бабы — те на берегу блудят. Денег в сундуке? Тебе, знаю, ни к чему ни то, ни это. Тебе в морях далёких плавать хочется. Там, где необходимость заставляет надеяться только на собственный корабль и свои силы, где всё направляется к одной цели — успешному плаванию. Там, в водяной бесконечности, в минуту крайних опасностей каждым моряком ясно осознается необходимость выжить и победить. Только в этой благородной суровой школе вырабатываются превосходные моряки. Они бы послужили благородными семенами для вывода флота из безотрадного состояния. Вам, нынешним мичманам, придётся возрождать флот и выводить Россию на океанские просторы!
Рожнов запустил в нос ещё одну порцию табаку и продолжил громче:
— До сих пор наш флот появлялся в европейских морях, когда там драться надо было. Но верю, скоро он двинется в отдалённые океаны для мирного установления путей к незнакомым материкам и странам, открывать новые земли и острова, проникать в полярные льды для учёных целей. В нашем печальном застое намечаемая экспедиция — только проблеск радостной зари, кромка светлого утра. Так просись туда, бейся лбом! Жаль, что я староват для такого дела, а то бы, ей-богу, матросом пошёл!
— Да уймитесь вы, Пётр Михайлович! — Фаддей повысил голос, но хладнокровия не потерял. — К кому я должен толкаться? Объясните же понятней! У меня кто командир? Вы. Вам и подчиняюсь. Не стану же прыгать через голову.
— Потому и разоряюсь, — успокаиваясь, произнёс Рожнов и тут же поправился: — Точнее, приказываю: пиши рапорт нашему адмиралу, а я его с другого бока лягну. Авось похлопочет.
После вахты при фонаре Беллинсгаузен написал рапорт на имя капитан-лейтенанта Рожнова с просьбой перевести его с «Благодати» на шлюп «Надежда». Текст уместился на четвертушке стандартного листа. Прочитав, Пётр Михайлович аж поперхнулся: «Как с фелюги на фелюгу, остолоп эзельский! Хоть бы вставил — де, горю желаньем, мечтал с детства, нашёл выраженья, чтоб начальство пронять!» Но от ругани удержался. Холодным умом после рассудил: «Сейчас вся офицерская рать в пиитстве состязается, а такой рефлекц
[17], глядишь, в глаз скорей вдарит и запомнится».
