Иногда «Мельпомена» появлялась в окулярах подзорных труб английских офицеров. Было видно, как матросы убирали паруса, судно начинало дрейфовать, ощетинившись орудиями, как бы призывая к,,бою. Но англичане уже знали, что, едва они пойдут в наступление, тут же появятся линейные корабли и устроят баталию. Привыкнув к действиям с союзниками, чаще бросая их на самые опасные участки, в одиночку они начинали проявлять непонятную робость.
Геройство охватывало их в погонях за торговыми и транспортными судами. Перерезав морские дороги между Кронштадтом и портами Финляндии, им удалось захватить тридцать пять таких кораблей. Добыча, надо заметить, слишком скромная для огромного флота «владычицы морей», каждый день пребывания которого в далёких морях обходился недёшево. Англичане уже знали, что Финляндия дала присягу на верность России, царь обещал соблюдать финские законы, дозволил иметь свой парламент — сейм. Вместо Кнорринга главнокомандующим и генерал-губернатором он назначил Барклая-де-Толли. Потомок шотландского рода Беркли сразу же навёл порядок в новом Великом княжестве Финляндском. В одночасье обессиленная Швеция уже не могла исполнять союзнические обязательства, хотя и продолжала сопротивляться, иногда успешно.
А во Фридрихсгамме шли переговоры. С русской стороны их вёл министр иностранных дел граф Николай Петрович Румянцев, бывший министр коммерции. В 1809 году он, сторонник сближения с Францией, поразивший Наполеона своим умом и научными познаниями, в Табели о рангах занимал первое место, будучи канцлером и председателем Государственного совета. Дед его Александр Иванович в 1744 году был пожалован графским титулом с девизом «Не только оружием». В молодости Александр Иванович был сперва одним из денщиков Петра I, пользовался особым доверием царя. Именно ему Пётр приказал отыскать и вернуть в Россию беглого царевича Алексея. Вместе с Петром Андреевичем Толстым он выполнил это распоряжение и впоследствии преуспел в поручениях, которые требовали ума, хитрости и дипломатической гибкости. Поэтому девиз «Не только оружием» лично для него имел глубокий смысл.
Ещё более прославился его сын Пётр Александрович Румянцев-Задунайский — славнейший полководец.
Не подвёл отца с дедом и Николай Петрович, который теперь участвовал в труднейших переговорах с упрямыми шведами. Их ход целиком зависел от положения дел на театре военных действий. Стоило шведским войскам добиться успеха, как позиция шведской делегации становилась жёсткой, а требования — чрезмерными. Если одерживали верх русские дивизии, то шведская сторона делалась мягче и уступчивей.
Главным козырем Румянцева было нахождение российских войск на Аландских островах, откуда они могли совершить бросок на Стокгольм в любую минуту. Это обстоятельство и сыграло свою роль. 17 сентября 1809 года был заключён наконец мирный трактат. Россия приобретала всю Финляндию с Аландскими островами, восточную часть Западной Ботнии до рек Торнео и Муонио. Шведы обязывались заключить союз с Францией и Данией. Фридрихсгамский мир был заключён ровно через сто лет после победы Петра I над шведами под Полтавой. Многие считали подписание его символичным: как завершение дела, начатого великим преобразователем. После 1809 года Швеция уже никогда не воевала ни в ближайшее время, ни в последующем столетии.
Английская эскадра тогда же оставила Балтийское море.
10
Фаддей Беллинсгаузен оказался в Петербурге по служебным надобностям и у золотошпильного Адмиралтейства неожиданно повстречался с Юрием Фёдоровичем Лисянским. Он поразился, насколько постарел, высох и жёлт лицом стал бывший соплаватель по кругосветке — тогда кругленький, кучерявенький, ясноглазый красавец с прямым, решительным взглядом и вьющимися до подбородка бакенбардами. «Бог мой, а прошло-то всего три года, как расстались! Уж не заболел ли Лисянский чахоткой?» — пронеслось в голове.
Юрий Фёдорович несказанно обрадовался встрече, даже всплакнул, прижавшись к плечу Фаддея.
— Ну, полноте, Юрий Фёдорович, люди смотрят, — растерянно пробормотал Беллинсгаузен.
— Ах, Фаддеюшко, если б ты знал, каково мне теперь?! Непременно пойдём ко мне! Веришь ли, некому высказаться. Один-одинёшенек, как упырь. Да за что же мне такое наказание?! — выкрикивал Лисянский, глотая слёзы.
Пришлось отложить дела, нанять извозчика и поехать на Сергиевскую улицу, где проживал Юрий Фёдорович. Дверь отперла неприветливая старуха в екатерининском салопе, видно, хозяйка квартиры.
— Вот, Соломея Никитична, сослуживца повидать довелось, мы с ним много морей обошли. Радости нет предела! Вели-ка самоварчик поставить, а то лучше подай чего-нибудь покрепче, — как-то унизительно засуетился Лисянский.
Старуха изучающим взглядом смерила гостя с головы до ног — прибранного, парадно-золотомундирного — и снизошла до слов:
— Милости просим.
— Пойдём-ка, братец, в гостиную. Нет, лучше сразу в кабинет. Тебе такого порасскажу — ужаснёшься!
Комната была просторная, два окна выходили во двор, но повсюду, даже на диване, в беспорядке валялись книги, обрывки бумаг, изгрызенные перья. Лисянский смахнул с кресла на пол мелко исписанные листки, усадил Фаддея, сам же заметался из угла в угол в поисках места и, не найдя его, остался на ногах.
— Право, не знаю, с чего и начать! — промолвил он, теребя оттопыренную верхнюю губу. — После тёплого приёма у государя императора, как помнишь, у меня возгорела мысль заняться сочинительством. Думал, не перебегу дорогу Крузенштерну, поелику он плыл одним путём, я — другим, в деле на Кадьяке участвовал, Баранову помогал, гавань у Ново-Архангельска устраивал, словарь кадьякский и кенайский с российским переводом составил... Одним словом, книгу в тысячу страниц написал, на переписчиков истратился, у морского министра аудиенцию испросил, принёс рукопись, ему посвящённую. Принял её Чичагов с холодной вежливостью и как ушатом:
«Господин Крузенштерн также сочинил подобное описание. Не много ли будет двух работ об одной и той же экспедиции?»
«Нет, ваше превосходительство, я этого не думаю, — отвечаю. — У меня упор сделан на те места, где Крузенштерн не бывал».
«Хорошо, — проговорил Павел Васильевич сухо, — я перешлю рукопись вашу в адмиралтейский департамент, пускай там рассмотрят».
Мне ничего не оставалось, как раскланяться и выйти с самым дурным предчувствием... Через два месяца секретарь Адмиралтейства, некто Аполлон Никольский, отписал, что рукопись в нынешнем виде её непригодна и что он, Никольский... Да вот он, Никольский! — Юрий Фёдорович чуть ли не наугад выхватил из шкафа папку с деловой перепиской, нашёл лист уатманской бумаги с печатным грифом и прочитал: — Он, Никольский, «к приведению её в надлежащий порядок такие неудобства, по которым почитает необходимо нужным, чтобы предварительно сочинитель занялся исполнением, а по сему рукопись возвращается автору».
Лисянский поднял толстый, сшитый суровыми нитками фолиант, исчёрканный разными карандашами и чернилами:
— Чем же она им не потрафила?! Я понимаю, можно быть хорошим моряком, но неискусным сочинителем. Помнится, и Иван Крузенштерн такую же мысль высказал, даже поставил на своём опусе в качестве эпиграфа фразу: «Моряки пишут худо, но с достаточным чистосердием». Я начал переделывать своё творение сызнова. Труд, прямо скажу, неблагодарный, крохоборческий. Черкал, вписывал, синонимы отыскивал. Чую, хуже получается. Пишу, а над рукой так и вижу харю крючкотворную того самого Никольского, да и не только его, а, грешно сказать, самого Павла Васильевича, министра нашего...
