Замолчали надолго. Каждый думал о своём. Василий торопился в Малоярославец, где договаривался встретиться с Фёдором Глинкой — участником сражения в тамошнем городе. Фаддей же вспоминал последние годы и ничего яркого в них не находил. До отчаянности вдруг засвербило от сумрачной скучищи плаваний с морскими недорослями, захотелось какого-то дела, чтоб жгло сердце, бурлило в крови, бросало в дрожь, как это случалось при встрече с неприятелем в бою. И ещё стало больно, что уходят годы. Отто Коцебу лет на одиннадцать моложе, а уж вон куда махнул... Пройдёт ещё несколько лет, и, случись какая вакансия на большое плавание, сказать могут, стар, мол, Беллинсгаузен для такого предприятия, глядишь, занеможет в дороге иль ещё хуже — ноги протянет. Помянул Берх об ещё одной задаче, которую собирается решить Крузенштерн, — выяснить, существует ли матерая земля у Южного полюса. Кто туда собирается? К кому толкнуться, чтоб определиться хотя бы вахтенным офицером и плесень с себя стряхнуть?!
А Васька, точно очнувшись, вдруг спросил (не иначе, в душу глядел):
— Пойти к Южному возмечтал?
— А почему бы и нет?
— Ты с Крузенштерном связь поддерживаешь?
— Не видал давно и не писал.
— Ну и дурак. Под лежачий камень вода не потечёт. Напиши обязательно. Да и я, хоть пока и невелика шишка, напомню Ивану Фёдоровичу о тебе при случае.
— Спасибо тебе, Васька! — Фаддей почувствовал, как у него от волнения загорелись щёки.
— Благодарить потом будешь, — осадил его Берх. — А я ведь и спросить забыл, ты-то куда едешь?
— К Гончаровым за полотном парусным.
Берх хмыкнул, но ничего не сказал.
Расплатились за ужин, пошли по нумерам. Берх спросил в коридоре:
— Сколько у фабрикантов пробудешь?
— Не знаю.
— Может, в Малом ещё свидимся. Когда едешь?
— Поутру.
— Тогда прощай пока. У меня всё шиворот-навыворот. Совсем остоличился: ночью бодрствую, днём сплю...
Фаддею долго не удавалось заснуть. Разбередил рану Васька. Впрочем, какой он теперь Васька? Василий Никитич. Был он в партикулярном платье, чин, наверное, как у меня, а может, и повыше, раз при Адмиралтействе трётся...
В деревне Полотняный Завод взялся Фаддей за письмо к Крузенштерну, много бумаги извёл, не привык за себя хлопотать. За другого бы все пороги пообивал, а что касается жизни собственной, сразу язык отваливался, прости Господи. Ничего складного не получалось. Всё на жалостливые просьбы срывался. А этого не любил Беллинсгаузен, с самого детства привык на себя полагаться. Так и не решился Фаддей Ивана Фёдоровича беспокоить.
Не выгорел и гешефт с фабрикантом Гончаровым. Парусное полотно показалось Беллинсгаузену настолько плохим, что он наотрез отказался закупить 150 тысяч аршин, как хотел Грейг, а взял лишь аршин, и то лишь затем, чтоб показать адмиралу, сколь худ материал. Николай Афанасьевич
[31] чуть не в ногах ползал, взятку совал, пять Тысяч серебром, но флотский пригрозил ещё и калужскому военному губернатору об этом доложить. В рапорте в штаб флота Фаддей отписал: «На дворянском гербе заводчиков Гончаровых значится девиз: «В честном труде — успех». Порядочным предпринимателем в этом семействе был калужский мещанин Афанасий Абрамович Гончаров. В 1744 году за распространение фабрик полотняных, бумажных, железоделательных ему был пожалован чин коллежского асессора, дававший тогда потомственное дворянство, которое в свою очередь наделяло правами покупки деревень с крепостными. Через сорок лет на бумажной и полотняной мануфактурах Гончаровых в Калужской губернии работало три с половиной тысячи человек. В год они выпускали до 350 тысяч армии (около 280 тысяч метров) ткани — преимущественно высококачественного парусного полотна. Бумага же шла на лучшие отечественные издания и на экспорт... Девизу основателя производства Афанасию Абрамовичу перестал следовать его внук Афанасий Николаевич, растративший громадное состояние семьи. Сын его — Николай Афанасьевич — тоже делает мало хорошего. Девиз свой дворянский не просто забвению предал, но срамит без совести. Товар он предложил настолько дурного качества, что корабль, оснащённый его полотном, потеряет паруса не токмо в бурю, а даже при ветре умеренном».
Зато истинное удовольствие получил Фаддей, когда, остановившись на подворье Черноостровского монастыря, поутру встретил Берха с полковником Фёдором Глинкой — стройным быстроглазым красавцем с широким лбом, круглым, по-юношески розовым лицом и узким подбородком. Фаддей читал его «Письма русского офицера противу французов в 1805 и 1806 годах». Они имели шумный успех. В шестнадцать лет Глинка выпустился из Первого кадетского корпуса прапорщиком, бился под Аустерлицем. Здесь судьба свела его с боевым генералом Милорадовичем, у него он стал служить адъютантом. После Тильзита, сославшись на болезнь, вышел в отставку и уехал в родовую деревню на Смоленщину. Когда же началась Отечественная война, все немощи как рукой сняло, вновь вступил в армию, участвовал почти во всех сражениях, в том числе и Бородинском. Когда Берх представил Глинку и Беллинсгаузена друг другу, Фаддей, того не сознавая, что помнил строки, тут же прочитал:
Теперь ли нам дремать в покое,
России верные сыны?!
Пойдём, сомкнёмся в ратном строе,
Пойдём — ив ужасах войны
Друзьям, Отечеству, народу
Отыщем славу и свободу
Иль все падём в родных полях!..
— А мне Василий Николаевич сказывал, вы в Отечественную на Чёрном были, — проговорил Глинка смущённо.
— Но и там думали все одинаково... — ответил Фаддей.
— Ну, раз так, друзья мои, пройдём-ка пешочком. Я вам по ходу всё и расскажу. Тут не только я, но и мой брат Владимир побывал. — Глинка взглянул на небо в узкое окошко кельи, добавил: — Пожалуй, нынче будет жарко. Мундиры снимем, чтоб народ не пугать.
Церковь, каменные монастырские пристройки, стены ограды ещё хранили следы пуль, ядер, копоти. Деревянные дома сгорели, на месте пепелищ уже ставили срубы. За четыре года Малоярославец успел отстроиться. Недалеко от собора, воздвигнутого дедом автора «Путешествия из Петербурга в Москву», на возвышенности, рыли фундамент для памятника и храма, Отечественной войне посвящённых. Монастырь остался справа, руины радищевской церкви — сзади, впереди возвышался холм. За ним раскинулись луга, где крутые зигзаги делала речка Лужа, а дальше виднелись Бунинские горки, покрытые хвойным лесом.
