Тот, кто в способности фантазировать может сравниться с писателями, которые превратили Ангельбергу во вдохновительницу политических деяний Людовика II, а Агельтруду в злого гения королей сполетской династии, без труда представит себе Анну простой и скромной, лишенной честолюбия женщиной, которая своей нежностью скрасила последние годы жизни одинокого короля.
После тридцати пяти лет брака Беренгарий при трагических обстоятельствах потерял свою жену, в Иврее умерла его дочь Гизла, другая дочь ушла в монастырь в Брешии, интриги отца и мачехи отдалили от него племянника, который мог бы стать его наследником, и старость Беренгария, выросшего в такой же большой и дружной семье, как и семья Эверарда и Гизелы, обещала быть весьма печальной. Что же представляла собой Анна?
Никто из современников не сказал о ней ни единого слова, и Беренгарий, упоминая в грамотах свою новую жену, со сдержанным достоинством, которое отличало его на протяжении всей жизни, называет ее «нашей возлюбленной супругой» (dilectissima coniux nostra). Однако такое обращение соответствовало требованиям протокола. Таким образом, нескромное любопытство потомков так и остается неудовлетворенным
.
Получив вожделенную императорскую корону, Беренгарий издал несколько постановлений, порадовал кого-то знаками своего расположения и отправился в обратный путь, избрав, однако, вовсе не ту дорогу, которая привела его в Рим. Через Муджелло он поехал в Эмилию, затем вернулся в Ломбардию, а летом снова покинул ее пределы, чтобы нанести визит в равеннский экзархат. И, как будто для того, чтобы почувствовать себя в новом качестве — императора, Беренгарий остановился в Равенне. Нет никаких доказательств того, что он провел там ассамблею или, по крайней мере, судебное собрание. Тем не менее нужно признать, что либо то, либо другое состоялось, поскольку Беренгарий не преминул бы использовать эту императорскую прерогативу
.
После пышных празднеств в Риме и чествования, устроенного магнатами королевства, у Беренгария создалось впечатление, что после императорской коронации он стал обладателем чего-то гораздо более существенного, чем просто титул. Впрочем, очень скоро ему пришлось спуститься с небес на землю. Беренгарий, в отличие от Гвидо и Ламберта, не обладал ни острым умом, ни сильным характером. Во время его правления все посткаролингские государства переживали период глубокой депрессии: ни одно из них не могло похвастаться правителем, который оказался бы в состоянии предпринять поход за пределы собственного королевства. Карл Простоватый, Людовик Дитя, Конрад Франконский предпочитали оставаться в границах своих владений. При Беренгарии в области международной политики ничего не происходило: все были обеспокоены неурядицами в своих землях и не вмешивались в чужие дела. Однако, по всей видимости, Беренгарий не интересовался и внутригосударственными проблемами, которые в прежние времена пытались решить Гвидо и Ламберт.
Беренгария не волновало даже положение дел в Южной Италии, которую он оставил на произвол судьбы и византийцев. Со времен Гвидо и Ламберта улучшений в сфере безопасности и общественного порядка не наблюдалось, однако Беренгарий не издавал новых капитуляриев, вероятно, полагая, что это ни к чему не приведет, поскольку никто и никогда не считался со старыми. В среде знати он не был слишком популярен: как и Гвидо, он искал поддержки у епископов, осыпая их щедрыми дарами.
Гвидо и Ламберт проявляли щедрость, когда было необходимо вознаградить верных им людей: но старались, чтобы казна от этого не страдала. Беренгарий, напротив, расточал дары, подобно королям героической эпохи, которые отнятое у побежденных отдавали победителям: но сам-то Беренгарий был одним из самых неудачливых полководцев своего времени. Начиная с 883 года, когда был предпринят поход против Гвидо, и вплоть до сражения при Фьоренцуоле в 923 году он терпел поражения, одно за другим. Его успехи на политическом поприще, восхождение на королевский трон и последовавшую за этим императорскую коронацию с большой долей вероятности можно расценивать не как плоды его дипломатической деятельности, а как стечение обстоятельств, которым он не сумел воспользоваться, чтобы добиться окончательного успеха, как это сделали бы другие на его месте.
Несостоятельность императора обнаружилась сразу же после его коронации. Хорошие отношения, которые как будто бы связывали его с представителями тосканской династии, быстро испортились, и Беренгарий решил, что пришло время применить силу. Он внезапно атаковал прибежище Берты и Гвидо, захватил их в плен и отправил их в заточение в Мантую. Однако чиновники и вассалы тосканских маркграфов столь яростно воспротивились передаче городов и замков императорским представителям, что Беренгарий был вынужден уступить и освободить пленников.
Подавление тосканского мятежа могло бы стать первым серьезным шагом на пути к установлению королевского влияния на всех сеньоров королевства. Вынужденная капитуляция Беренгария, напротив, положила начало серии заговоров, последний из которых стоил ему жизни
.
Беренгарию не хватало сил, чтобы держать в узде крупных феодалов, и в то же время он был слишком силен, чтобы покорно повиноваться их воле. У магнатов было более чем достаточно причин для того, чтобы решить, что нужно посадить на его место другого короля. Новый король должен был дать им все то, чего они не получили от Гвидо. Выбор знати пал на Рудольфа II Бургундского
.
Очевидно, Рудольфа, протеже Адальберта Иврейского (который не на минуту не забывал о своих бургундских корнях), выбрали методом исключения, поскольку среди феодалов Итальянского королевства и правителей соседних государств не было подходящей кандидатуры.
Молодой маркграф Тосканский еще не стал столь влиятельным, как его отец в прежние времена, и, как и он, вряд ли бы обрадовался перспективе променять безраздельное господство в своем маркграфстве на сомнительное удовольствие управлять королевством.
Политические устремления маркграфа Сполетского были нацелены на Рим, и, по-видимому, он совершенно не интересовался тем, что происходило в государстве. Маркграф Фриульский был всего лишь одним из чиновников Беренгария. Маркграф Иврейский обладал достаточным авторитетом для того, чтобы возглавить оппозиционные силы, однако он так и не решился выдвинуть свою кандидатуру. Кроме того, в своих рассуждениях он, по всей видимости, пришел к тому же выводу, что и маркграф Тосканский.
За пределами Италии слепого, дискредитировавшего себя Людовика III Прованского в качестве политика не рассматривали; германские герцоги Швабии и Баварии — какими бы достоинствами они ни обладали — до сих пор не установили с Италией настолько прочные отношения, чтобы убедить итальянцев прибегнуть к их покровительству. Король Франции как личность не представлял собой ничего особенного; кроме того, между его владениями и Италией пролегали территории Прованса и Бургундии. Таким образом, кроме короля Бургундии, других претендентов не было.
Рудольф II еще не достиг совершеннолетия, когда взошел на трон в 911–912 году, поскольку женился он только в 922-м, а в те времена правители вступали в брак в весьма юном возрасте. Сначала он задался целью расширить территорию своих владений и попытал счастья в Швабии. Потерпев поражение в битве, он с благословения германского короля Генриха I все же удержал занятые земли и женился на дочери герцога Бурхарда Швабского. Впрочем, этот брак вынудил его, по крайней мере на время, отказаться от дальнейших походов в Швабию. Поэтому Рудольф II обратил самое пристальное внимание на Италию.
