Нельзя почти сомневаться, что события восточной войны и чувства, порожденные ее последствиями в русском обществе, содействовали более, чем что-либо другое, развитию того горячечного бреда, который известен под именем нигилизма. Человек, у которого подорваны привычные верования в себя, бросается обыкновенно в противоположную крайность. Общество есть тот же человек, только в громадных размерах; оно слагается из человеческих душ. Возьмите же человека самостоятельного, всегда сохранявшего свое достоинство и вдруг нечаянно униженного. Одно из двух: или этот человек замучит себя, растерзает себя упреками, в душе его загорится настоящее междоусобие, которое не успокоится, пока он удвоенной энергией, почерпаемой в самых терзаниях своих, не вознаградит прошлого; или этот человек понурит голову и так уже останется навек. В одном случае выйдет Франция, в другом Испания. Мещанское счастье, не тревожимое сильными ощущениями, возможно только для маленьких народов, слабых не по своей вине, как в былое время, в гражданском быту оно составляло принадлежность слабых и смирных людей, живших под чужой опекой.
Маленькая Дания может горько оплакивать свое несчастье, но даже оплакивая, оставаться счастливой и довольной; полезные реформы, внутренний мир и процветание могут вполне утешить ее; она вышла из боя растерзанной, но со спокойной совестью: что же ей оставалось делать?
[110] Такого мелководного счастья не дано в удел великим народам, и справедливо. Великий народ может также понести поражение, но не может на нем успокоиться; полезные реформы и внутреннее развитие могут утешить его только на известный срок, ибо никакое правильное развитие, никакая счастливая будущность невозможны без уважения к себе и без веры в себя, а такая униженная покорность перед судьбой со стороны сильного доказала бы его душевное растление, несовместное с этими благородными чувствами, несовместное ни с какой хорошей будущностью. Несчастье заставляет оглядываться на свою жизнь, раскаиваться в своих ошибках, понимать свои недостатки и исправлять их: так бывает со всякой сильной личностью, и человеческой, и государственной. Таким образом и с такими последствиями, всегда одинаковыми, отзывалось несчастье на всяком великом народе; примеров можно привести^множество, но самый яркий из них — пример Пруссии после Йены. Наученный несчастьем великий народ, исправляя свои недостатки, не расстается с мыслью подняться опять во весь свой рост, с обновленными силами. Иначе и быть не может, потому что человек прежде всего нравственное существо, не довольствующееся одним материальным благосостоянием и привольной жизнью, существо, требующее нравственного удовлетворения; а какое нравственное удовлетворение может согласоваться с низким мнением о себе как о народе? Иначе быть не может и потому, что всякая личность в свете, и одиночная и сборная, не может чувствовать себя спокойной, отклонившись от своего природного назначения. А разве великие народы не имеют своего природного назначения, врученного им без их спроса, проходящего через всю их историю, проникшего массу известным оттенком чувств и взглядов, от которых она не может оторваться, не открывая в то же время части своей души. Если из племен, одинаково мелких в своем источнике, одни остаются ничтожными или второстепенными навсегда, другие разрастаются в великие народы, то разве не очевидно, что эти последние племена одарены большей энергией, устойчивостью, большей способностью притяжения и превращения в себя; что в них вложен зародыш, из которого развиваются отборные силы человечества, что именно они, а не другие призваны делать историю нашего рода.
Воспитанный в течение веков таким призванием, отзывающимся хоть бы смутно, но все-таки отзывающимся в душе каждого отдельного лица, великий народ всецело проникается характером всемирного деятеля и не может уже возвратиться к частной жизни маленьких народов. Мещанское счастье не удовлетворит его; как Самсон, он почувствует возвращение силы вместе с отросшими волосами и не успокоится, пока не возвратит снова своего величия, не станет опять на свой исторический путь. Чем больше времени народ отстраняется от этого пути, тем сильнее бывает увлечение к возврату. Приходит день, когда сознание своей мощи и не удовлетворяющего ей международного значения, голос недовершенных исторических стремлений, чувство затронутой национальной гордости сливаются в одно общее настроение, во всенародное чувство, заслоняющее собой, на некоторый срок, все текущие внутренние интересы. Тогда для каждого человека общее дело становится своим делом, каждая царапина на величии отечества чувствуется каждым как личное оскорбление. Это значит, у Самсона отросли волосы; великий народ уже не удовлетворяется тем, чтобы привольно жить и даже строить школы и писать книги на покое: он хочет быть самим собой. Одна из величайших нравственных потребностей общественного человека — исторически воспитанное мнение о себе, — требует удовлетворения. Такой перелом мнения — увлечение от внутренних вопросов к внешним, от которых общественное внимание было отстранено временно какими-нибудь обстоятельствами, — факт, много раз совершавшийся везде. По многим признакам можно думать, что настроение русского общества слагается с некоторого времени в этом направлении, что мы находимся накануне такого дня, когда большинство русских людей не будет уже достаточно удовлетворено успехом в одних домашних делах. Никогда нельзя было сомневаться, что такой поворот мнения произойдет раньше или позже: это закон истории, проходящий чрез всю жизнь великих народов; можно было сомневаться только в сроке, когда он наступит.
Независимо от влечений живой души, которая сказывается во всяком человеческом обществе, великая держава не может сосредоточиться и замкнуться в себе надолго, если б и хотела. Она может умерить свое вмешательство во всемирные дела, углубиться в себя, только на очень непродолжительный срок. Мир не стоит на месте, формы его и сочетания изменяются беспрерывно; абсолютного могущества, независимо от сравнения своих сил с чужими силами, не существует; а потому никакой значительный народ не может оставаться равнодушным к событиям, происходящим за его границей, далеко не может допустить всего, что может там случиться. Была ли бы могущественна Россия, была ли бы она обеспечена в своей целости, если б устояла европейская монархия, созданная Наполеоном I? Было ли бы возможно у нас правильное внутреннее развитие при такой внешней опасности, грозящей ежедневно? Не пришлось ли бы нам пожертвовать самыми дорогими общественными интересами для внешнего обеспечения государства, отложить всякую мысль о будущем для настоящего? Европейская монархия Наполеона была явлением исключительным, которое, конечно, не возвратится; но разве в нынешнем положении европейских дел, при нынешнем, слишком известном и вовсе не скрываемом настроении почти всего Запада против России не могут возникнуть такие политические сочетания, которые будут иметь для нас совершенно то же значение, как французская империя 1812 года, которые, так же как и она, могут оторвать нас, и оторвать надолго, от всякой мысли о будущем для настоящей минуты? Для прилежного наблюдателя не может быть сомнения, что такие виды, хотя бы в зародыше покуда, существуют в уме многих правительственных людей Запада, что виды эти согласуются также со многими основными интересами наших недоброжелателей и что общественное мнение в большинстве благоприятно им. При таком союзе личных стремлений, интересов и мнения в нашу эпоху неожиданных событий и внезапных решений каждое несогласие в каком-либо серьезном вопросе может чрезвычайно быстро разгореться в прямое столкновение. Кто не помнит 1853 и 1863 годов. Что враждебная сила будет теперь в руках не одного лица, а одного чувства или одного интереса, от этого нам не станет легче. Возможность неблагоприятных нам политических сочетаний чрезвычайно облегчена рядом невообразимых событий последнего десятилетия, происшедших без нашего вмешательства, в то время как мы замыкались в себя. В это десятилетие Россия воскресла к жизни, это правда; но и оборот медали слишком важен, чтоб его можно было считать второстепенным в сравнении с чем бы то ни было. Внешняя опасность может быть предупреждена, единение враждебных нам интересов может быть рассеяно или ослаблено в самом зародыше только решительным воздействием на современные дела; а для такого воздействия нужна прежде всего сила или по крайней мере внушительный вид силы, не оставляющий повода никакому сомнению.
