Влиятельными лицами в царском окружении и правительстве были Белецкий и Манасевич-Мануйлов, неизменные попутчики князя Андронникова и Распутина, через руки которых вершилось назначение угодных для германской агентуры чиновников и министров. Белецкий был любимцем императрицы, властью которой он пользовался, не выходя из кабинета. Любезность, ловкость, уступчивость были основными чертами его характера. В 1912 году Белецкий становится директором департамента полиции, всесильного органа, подвластного только императору и наводившего страх и на обывателя и на буржуазию. Он был нечистоплотен в делах, присваивал казенные деньги и за деньги мог совершить или пойти на любую подлость. Но он был очень нужен придворной камарилье для больших политических игр, затеваемых немецкой партией в стране. А она хорошо знала свое дело. Немецкая партия даже реагировала на общественное мнение, используя его в своих интересах. В четвертой государственной Думе всегда страстно звучал голос депутата Алексея Хвостова, крупного помещика из Орловской губернии, неоднократно поднимавшего вопрос о немецком засилье в России, и придворная камарилья, следуя игре, предписанной из Берлина и пожеланиям князя Андронникова и Белецкого, назначает его в сентябре 1915 года министром внутренних дел России. При этом, вся политическая часть министерства: полиция, секретные фонды и перлюстрационное дело были изъяты из ведения Хвостова и распоряжением министра императорского двора графа Фредерикса возложены на Белецкого
[395]. Новоиспеченный министр вскоре стал таким, какой была вся царская власть: «совершенно аморальный, способный ради личных выгод и целей на какие угодно поступки»
[396]. Хвостову инкриминировалось присвоение 1,5 млн. рублей и растрата не по назначению еще 5 млн. рублей совместно с председателем правительства Штюрмером
[397].
Однако, наиболее яркой фигурой, выделявшейся среди высших чиновников царской власти был, безусловно, Манасевич-Мануйлов. Он родился в бедной еврейской семье. Отец его, за подделку акцизных бандеролей, по приговору суда, был сослан в Сибирь на поселение. Там его старшего сына усыновил богатый сибирский купец Мануйлов, оставивший ему в наследство 100 тыс. рублей, которые, однако, Иван мог получить лишь по достижении 35-летнего возраста. В конце 80-х годов, приехав в столицу, он завязал близкие отношения с князем Мещерским и другими влиятельными лицами столицы русской империи, что обеспечило ему быструю карьеру. В 1902–1903 годах он был уже доверенным лицом у всесильного министра внутренних дел Плеве и в Париже занимался подкупом иностранной прессы. Во время русско-японской войны работал в контрразведке и добыл часть японского дипломатического шифра и чертежи орудий
[398].
Столыпин сразу обнаружил в нем опасного человека и уволил из министерства, назвав его «мерзавцем»
[399]. Манасевич-Мануйлов, после гибели Столыпина, вновь оказался востребованным для тех кругов, кто приводил в расстройство внутреннее положение в русской империи и способствовал расхищению ее богатств.
Он привел, вместе с князем Андронниковым, во власть Штюрмера, убедив Распутина, Вырубову и митрополита Питирима, что Штюрмер – тот человек, который нужен: «сумеет поладить и с Государственной Думой, и в то же время будет держать твердый правительственный курс». Троица стала склонять к этому решению императрицу, а потом Питирим поехал к царю в Ставку
[400].
Всякие аферисты и стяжатели, столпившись у трона и вокруг председателя правительства Штюрмера, обкладывали богатые кампании и банки различными денежными поборами, подпадавшими под уголовные преступления. Сам Манасевич-Мануйлов, состоявший в роли статс-секретаря Штюрмера, был пойман на таком вымогательстве у владельцев Московского банка и был спасен личным вмешательством императрицы, отстранившей от должностей последних честных и объективных министров. Граф Петр Игнатьев – министр народного просвещения, после этого события попросил освободить его от должности и не принуждать его «быть соучастником тех лиц, действия коих по совести я считал гибельным для престола и родины»
[401].
Все худшие люди вышли на свет и подняли голову. Раньше, при сильной власти и здоровом общественном мнении, они стыдились людского осуждения, и свои порочные наклонности и привычки скрывали; сейчас они нагло заявляли о своих претензиях на власть и на распределение доходов в губерниях и стране. Они быстро объединились в преступные сообщества и шайки и не стеснялись диктовать свои условия местным и центральным властям. Злые и порочные люди в неблаговидных делах быстрее сплачиваются, чем добрые и совестливые люди для совершения полезных дел.
Разгул мошенничества в высших эшелонах власти принял катастрофические размеры, и по всей стране росло недовольство царской властью и ширились протестные настроения. Русские люди обладают удивительным свойством души – они медленно аккумулируют в себе энергию возмущения, но всегда настает тот час, когда она обретает взрывную силу, не подвластную никакому обузданию, и стихает она, когда по народной воле меняется в стране вся власть и ее назначение.
Всех этих «инициативных» и «пробивных» фигур из царского окружения поддерживал и опекал Григорий Распутин, без кого в последние годы царской власти не принималось ни одного серьезного решения по назначению высоких должностных лиц в стране, ответственных за ее внутреннюю и внешнюю политику. Никакая критика неблаговидных действий Распутина со стороны отдельных министров и влиятельных депутатов Думы не воспринималась всерьез ни царем, ни царицей. Все было тщетно – император на все их обличительные слова и письма отвечал им односложной заученной фразой: «Это все клевета. На святых всегда клевещут!» А императрица никому и ничего не отвечала, она просто переставала встречаться с такими родственниками и не принимала их в своих дворцах. Лишь однажды, весной 1912 года, Родзянко, представив письменный доклад императору о неблаговидных и позорящих царскую семью поступках Распутина, сумел разбудить у царя осторожность и благоразумие, и отстранить старца от участия в делах государства. С агентом тайной охранки царь отправил его в Тобольскую губернию и некоторое время Распутин не появлялся в царском дворе, пока императрица не отменила режим запрета. Александра Федоровна, без общения с Распутиным, часто болела, чахла на глазах, и в декабре он вернулся с тех пор его влияние не знало границ
[402].
