Бью в плечо.
— Ай! Ты чего?
— Ничего! Дай глотнуть.
— Слушай, — говорит он. — Займи полтинник, еще успею на второй тайм.
— Ага, погоди секунду…
Выбираюсь из машины, обхожу.
Открываю пассажирскую дверь и тащу подонка за шкирку — тяжелый, как кабан.
Упирается.
Вытаскиваю кое-как наружу.
Повар падает коленом на асфальт, затем медленно поднимается.
— Вот тебе полтинник! — наотмашь бью в скулу. — Ненавижу, мразь!
Вася, пошатнувшись, попятился назад, но устоял. Вытер нос.
Смотрит исподлобья. В глазницах сверкнули два угля.
Надвигается на меня.
Поднимаю кулаки, готовый сцепиться с усатым кабаном.
Подойдя вплотную, Повар вдруг расплылся в улыбке.
Кладет тяжелую руку на мое плечо и дружески похлопывает. Стоит довольный, с гордым видом, будто не по морде получил, а взаймы.
Затем разворачивается и направляется прочь.
Дойдя до арки, он обернулся и, разразившись хохотом, побрел дальше.
Из черноты тоннеля еще какое-то время доносился угасающий смех.
Через месяц, я слышал, Васю избили. Возвращался он домой ночью, как обычно пьяный. Во дворе, на улице Уточкина, на него налетели сзади. Ударили тяжелым в затылок. Затем долго пинали и прыгали на лицо. Вот такая русская забава.
Соскребли копейки из рваных карманов. Расстроились, что нет мобильника — помочились на истекающее кровью полуживое существо. В самом деле, откуда им знать, что телефон Василий пропил прошлой зимой.
В госпитале Повара долго сшивали обратно, по частям, как Франкенштейна. Он растолстел от медикаментов.
Затем пришла зима.
Самый злобный и беспощадный Декабрь.
С тех пор о Поваре ничего не слышно.
МЕСТЬ
Упав в снег, переворачиваюсь на спину. Смотрю на черное небо, изрезанное переплетением веток — как трещины на лобовом стекле. А что, если там наверху кто-то бродит по небу, как по тонкому исцарапанному льду?
Поднимаюсь. Ползу дальше, через сугробы. Ладонь, покрытая кровавой коркой, ноет.
Рюкзак давит на плечи. Руки и ноги проваливаются в снег. Утопаю по самую задницу, гребу руками. Ветер швыряет охапки снега в лицо. Снег набился в ботинки. Штаны, впитав сырость, склеились с кожей.
Снежные наносы преобразили очертания местности. Ползаю туда-сюда, распихивая сугробы. Не найти нужный.
Делаю взмах, протыкаю черенком лопаты рыхлую дюну — деревяшка проваливается в пустоту.
Прорываюсь дальше. И дальше.
Снова пустота.
Взмах, дерево ударяется о металл. Да!
Раскидываю снег в стороны. Из снежной толщи показалась битая фара. Углубляюсь, обкапываю черный капот.
Водительская дверь поддается, забираюсь внутрь. Если бы не снег, укрывший машину, дверь ни за что не отворить. Влажный ветер склеивает стыки кузова и держит крепче сварки.
Двигатель схватывается и тут же глохнет.
Один-два-три-четыре-пять.
Поворачиваю ключ.
Машина кашляет, трясется, но не оживает. Ну же, давай!
Один-два-три-четыре-пять…
Громкий рык мотора разлетается по округе.
Отлично! Сейчас прогреюсь, расчищу впереди лопатой и вырвусь из снежного плена. Заберусь на проселочную дорогу, в колею, и путь в город открыт.
Открываю бардачок. Дрожащими пальцами достаю распечатку билета.
Ночной рейс до Бангкока. Смотрю на часы.
* * *
Толстые хлопья тают, соприкасаясь с лобовым стеклом. Размывают очертания мира. Дворники смахивают воду со стекла: туда-сюда, туда-сюда. Тусклые огни сочатся в темноту салона.
В городе на шесть градусов теплее. Это создает иллюзию безопасности. Ты не замечаешь, что город тоже остывает, каждый день, по чуть-чуть, как покойник.
В офисных зданиях еще горят окна, многоэтажки светятся клетчатым узором.
Машин много, но гораздо меньше, нежели обычно. В такой снегопад водители бросают автомобили и пересаживаются на метро.
Въезжаю в индустриальную зону. Неподалеку дымит котельная. Пенистый дым из полосатой трубы застыл в морозном воздухе и не шевелится. Пустая темная дорога, укрытая снежным ковром. Электростанция. Мебельный завод. Упираюсь в ржавые ворота, напоминающие исцарапанный капот грузовика. Подаю гудок.
Тишина. В свете фар медленно сыпятся гипсовые крошки.
Выдаю еще пару гудков.
Выходит бородатый старик в серой ушанке. Какое-то время щурится, затем одобрительно поднимает варежку. Примыкает всем весом к воротам.
Огромные створки поддаются, но с трудом. Старику приходится прикладывать все усилия, его валенки скользят, но он держится — продолжает тянуть. Его не опрокинуть. Действует умело, будто за его горбатой спиной сотня ледяных декабрей. А ржавые створки он знает лучше, чем жену и детей.
Долго-долго наблюдал я за сгорбившимся силуэтом, отпирающим ворота. Казалось, это никогда не закончится…
Машина медленно взлетает к потолку ангара. Железные предплечья поднимают тяжелый кузов. Колеса, блестящие от вкраплений шипов, обвисли. С порогов падают налипшие куски грязного снега.
Таджики в комбинезонах ползают снизу. Светят фонариками, обстукивают подвеску. Выкрикивают что-то про рычаги, затем про шаровые.
Помещение заполнено автомобилями, сбитыми впритирку. Вдоль стены стоят черные колонны шин. Груды запчастей, запах керосина, гари и чего-то приторного. В сторонке рабочий жарит лук на огне.
На грязной столешнице кряхтит магнитофон. Пыльный динамик сбивчиво выплевывает обрывки радиоволн. Ловит то одну волну, то другую. Выдает какую-то ересь. Хриплые куски арабской мелодии перемежаются с новостной сводкой, и все это постукивает, троит, как старенький мотор с замасленными свечами.
Смотрю на часы. Рука снова кровоточит и капризно ноет. Роюсь в ящике с инструментами, нахожу чистую тряпку. Перевязываю рану.
Подходит азиат с тонкими, как у сома, усиками. На нем персидский халат, расписные тапочки и тюбетейка.
Держит пакет с финиками.
— Рейкэ тичет, — говорит узбек, — и пороги гнилые.
Кладет финик в рот.
Затягиваю зубами повязку на ладони.
— Ско-ко? — бубню.
