Двигаюсь вдоль упавшего бамбука, отсекая редкие сучки. Отлетают узкие листики. Стучу по стволу, вытряхивая остатки муравьев. Отлично! Мне таких стволов нужно еще два, чтобы укрепить хижину. Тащу добычу в лагерь.
В глазах странным образом темнеет, несмотря на самый разгар дня.
Ускоряю шаг.
В тело бьет озноб. Хватает за плечи и трясет как копилку. Пот разъедает глаза. Руки обмякшие. Бросаю бамбук. Быстрее, в лагерь!
Если не добраться до хижины, то пиши пропало — падай лицом вниз и подбери под бока ладони. Не имеет значения, умер ты или просто в отключке. За ночь неизвестно какая тварь может тебя обнаружить.
Опускается свинцовый туман. Тяжестью давит на спину, скручивая позвоночник. Шаг, еще мучительный шаг. Ноги немеют, словно скованы цепью. Ну же, ты справишься!
А если не доберешься, помни — лицом вниз. Те же собаки не брезгают падалью и сбегаются быстрее птиц. Взрослое тело джунгли переварят за два-три дня, а что останется, какие ошметки, разнесут муравьи. Если лежишь на спине, лицом вверх, то зверью проще и быстрее тебя обглодать.
Может, оно и к лучшему, когда быстрее. Чтобы не гнить на солнце червивым фаршем. Хотя мертвому, какая уж разница.
Но что, если просто обездвижен и с остатками сознания? Каково будет прожить тот момент, когда над твоим лицом склонится вонючая пасть с капающими слюнями. И примется обгладывать губы, затем нос на десерт. А ты ведь еще в сознании. Молишься, чтоб скорее уже эта гадина напала на горло и выгрызла адамово яблоко, как они это делают по ночам с авокадо. Жаждешь захлебнуться собственной кровью и обрести долгожданный покой.
Да брось ты, выкарабкаешься! Что ж тебя так подкосило, неужели укусил паук? Может, ядовитое растение или пчелы? Добраться б до хижины.
Песья морда, скорее всего, глаза не выест, но их первым делом выклюют птицы, если доберутся раньше собак. Так что лучше четвероногие друзья. И лишь бы не забыли про кадык. Тогда уже пусть резвятся в свое удовольствие: рвут живот, выдергивают кишки, пробираясь к самому лакомому. Рычат, дерутся меж собой, перетягивая скользкий канат с венами, покуда не вспомнят о печени или легких; и бросят кровавую кишку висеть запутанную в ветках чайного куста.
Помни, кисти рук под себя, пальцы оберегать до последнего. Если с кадыком не свезет, то сделать решающее усилие — подтянуть к себе мачете. Без пальцев-то как? И надавить венами, прокатиться горлом по лезвию.
Вот. Хижина. Наконец-то! Чуть-чуть.
Ноги липнут. Вязнут в жиже, словно пчелиные. Гребу руками. Болото засасывает, проглотило уже по самую грудь. Доносится кваканье лягушек. Стараюсь расслышать цикад, но их нет! Жижа твердеет, цементируя конечности — не пошевелиться.
Перед глазами появляется огромная лягушка. Противная. Самая гадкая из всех. Шея, покрытая язвами, выпячивается и сдувается. По склизкой коже перетекают черные узоры. Голова кругом. Сердце царапает грудь. Кричу, но рот забит корнями и торфом.
Проклятая жаба запрыгивает на макушку. Глаза окончательно уходят под землю. Давящая невесомость. Удушье.
В аспидной черноте висят звезды — наклеены на школьную доску. Дует ветер, и звезды тихонько покачиваются. Разбалтываются и отпадают, одна за одной. Блестящими перышками сыпятся из бездны. Тишина падающего снега. Ловлю ртом, на вкус — снежинки. Стою, словно ящерица, прибивая языком ледяных мух.
Чувствую приветливый луч смеха. Оборачиваюсь. Кто-то тянется ко мне: размытый силуэт, наполненный светом. Сияющий женский образ — такой родной, любящий, материнский. Пытаюсь дотянуться, всеми силами дотянуться. Не выдерживаю нахлынувшую печаль и плачу.
Трясущееся веко поднимается. Перед глазами рваная циновка. Струи света, просочившись сквозь стену, набросали на грубый пол белые пятна. Поднимаю растопыренную пятерню, загораживаясь. На кончики пальцев ложатся пылинки.
Кое-как дотягиваюсь до фляги, и жадно глотаю теплую воду. Собираюсь с силами, выползаю из хижины.
Солнце катится за соседнюю гору, знаменуя окончание неизвестно какого дня. Глубоко вдыхаю запахи, вдыхаю шелест деревьев и магию оранжевого неба. Вслушиваюсь в сумрак зарослей. Кусаю ветер — тот весело побежал, запутавшись в ветках; сорвал сухой лист папайи и скрылся за склоном.
Развожу огонь, кипячу чай.
Осматриваю правую лодыжку: раздута, но здоровый цвет возвращается. На внешней стороне голени две затянувшиеся багровые точки, в сантиметре друг от друга — змеиная отметина.
Темнота сгустилась, будто в воздух насыпали заварку.
Шумят насекомые. То там, то сям повизгивают птицы.
В чайном воздухе вспыхивают огоньки, заполняя пространство перед хижиной магическим мерцанием. Мне никогда не доводилось видеть светлячков, но я в точности знал, что подобная сцена уже происходила. Неизвестно где, с кем и когда. Каждая клеточка во мне понимала это.
Желтым персиком набухла луна. Волнисто отражается в бамбуковой чашке, согревающей ладони.
Осторожно касаюсь губами, целуя луну. Глубоко и смачно вдыхаю. Во рту горячо и свежо, на языке подрагивает единственное слово: «Благодарю».
Долго-долго я сидел на пороге хижины, среди толпы светлячков.
Затем собрал вещи и до рассвета отправился в путь. Изъеденные мышами лямки рюкзака легкой тяжестью давили на плечи.
ПРОШЛОЕ
Кх-рх-кх-р-х. Черная рука со скрипом, один за одним, двигает стулья к стене. Торчащие из плинтуса петли обхватывают задние ножки, фиксируя. Стулья беспомощно повинуются, напоминая овец для жертвоприношения.
— Так это, получается, тебя ужалила змея?
— Да… и нет, — мужчина осторожно взглянул на военного, затем наклонился вперед. — Змеи просто так не жалят.
— Тогда что, если не змея?
— Что-то еще.
— Не понимаю, что еще?
— Не важно. Всегда есть что-то еще.
Чилийка откинулась на спинку стула, скрестив руки.
— У каждого в жизни происходит свой укус, — заговорил мужчина. — Когда понимаешь, что не можешь больше жить, как прежде — невозможно! Ты либо умираешь, либо встаешь на новый путь. При этом ты в обоих случаях умираешь, ясно?
Кх-рх-кх-р-х.
Закончив со стульями, сержант встал в темноту угла. Стрелка на часах медленно-медленно пересекла очередную отметку. В статической обстановке воздух потрескивает. Сквозь металлические балки и сварочные швы волнами бегает вибрация.
Женщина, освещаемая тусклой лампой:
— Как-то не по себе, — поднимает взгляд на давящий потолок, — будто мы заперты в клетке.
