Человек.
Но Нина не может различить, кто именно. Багира мягко подталкивает ее, Коа гипнотизирует взглядом. Вдруг все звери вокруг разом ударяют в непонятно откуда взявшиеся барабаны. Небо взрывается звуком, со всех ветвей с шумом взлетают птицы, и Маугли (а это именно Маугли, прямо как из мультика!) встает во весь свой большой рост спиной к Нине и смотрит куда-то вдаль. Барабаны бьют все сильней и быстрей, Нину подводят к Маугли совсем близко. Она смотрит на него снизу вверх, на его грязную, в лохмотьях, набедренную повязку: широкая спина с почти что нарисованными мускулами, черные патлатые волосы, разбросанные по плечам… Он чувствует, что девочка сзади, совсем близко, и под барабанную дробь начинает поворачивать к ней голову и почему-то очень медленно, словно ему больно.
Нина понимает, кто это, вот она видит его лицо, и оказывается, что это Писальщик — почти голый, очень большой и страшный. На нем капли пота или воды, которые медленно, как по стеклу, стекают ручейками по его коже вниз, в траву, и из того места, где он стоит, начинают подниматься по его голым ногам ростки плюща, которые ползут вверх, как живые змейки. Барабаны разрывают мозг, Писальщик улыбается и протягивает к ней руки, заросшие ядовитым плющом.
Нину вдруг обдало ужасом, горячим и пузырящимся, словно на нее плеснули ведро кипятка. Она закричала и проснулась.
— Нина, что с тобой? Открой! Открой, быстро открой, я тебя прошу! Что случилось?
Мама барабанила в дверь, крючок скакал как бешеный, и дверь ходила ходуном. Нина сначала не могла понять, что происходит, почему она лежит под унитазом, спаслась ли она от Писальщика, почему столько пара и не видно ни потолка, ни гудящей колонки — вообще ничего вокруг, и зачем так кричит мама. Она быстро вскочила, ничего еще толком не понимая, и открыла дверь.
Навстречу маме из туалета вырвались клубы пара, вслед за ними почти вывалилась ошарашенная и заспанная дочь и бросилась маме на шею, словно та только что приехала из какой-то долгой командировки.
— Что с тобой случилось? Что ты делала в ванной? И почему льется вода? — У мамы было вопросов явно больше, чем у Нины ответов.
— Все хорошо, мам, просто я чего-то случайно заснула. Пошла в ванную помыться и заснула, — сказала Нина.
— Как — заснула? В ванне? Ты понимаешь, что можно утонуть? Это же очень опасно, спать в ванне! А если бы я пришла позже, как бы я тебя спасла? Хорошо, что разбудила, а то еще немного, и я уже готова была выбить дверь!
— Да нет, мам, не волнуйся! Я же не в самой ванне заснула, а на полу… — попыталась Нина успокоить маму, но это удивило ее еще сильнее:
— А почему ты легла на пол? Почему не в кровать? Что-то случилось? Говори! Тебе завтра в школу, а ты ночью сидишь в ванной! Что с тобой происходит?
— Еще не ночь, я только что зашла…
— Посмотри на часы! Игорь, сколько времени? — крикнула мама.
— Два часа тридцать восемь минут! — Игорьсергеич был всегда до безобразия точен.
Нина от неожиданности вытаращила глаза. Два тридцать восемь! Она всегда, всю-всю свою одиннадцатилетнюю жизнь в это время спала и никогда еще не видела, как выглядят эти два тридцать восемь утра. Или еще ночи? «Как это странно, — подумала Нина, — я же только заснула и проспала совсем немного, несколько минут всего, а оказывается, уже глубокая ночь».
— Тебе скоро вставать и собираться в школу! Иди-ка быстренько ложись! Ты прямо удивила меня! Ну как же ты так?
Мама подгоняла ее в комнату. Шторы не были задернуты, и окно зияло пустотой, отбрасывая в ночь ровный желтый квадрат.
— А почему ты не задернула шторы? Первый этаж все-таки, мало ли кому что в голову взбредет! Сколько раз тебе повторять? Маленькая совсем? Нянька нужна?
Мама была усталой и расстроенной. Нине не хотелось ничего ей рассказывать — такое ее настроение ничего хорошего не сулило. Она пошла в постель, пока мама закрывала окно.
— Форточку оставить открытой? — спросила мама.
— Ой, нет, не надо! — Нина даже привстала с кровати. — Закрой все получше!
Мама странно на нее посмотрела, подошла, все еще расстроенная, поцеловала и вышла из комнаты, выключив свет.
Сентябрь уже уходил, бабье лето отступило, могучая липа стояла желтой горой посреди двора и пахла спокойным унынием. Нина часто выходила к ней — липа, высокая, старая и чудом сохранившаяся, была центром двора. Люди пользовали ее, но уважали. Летом сидели в тени, вдыхали сладкий до головокружения медовый запах смешных мохнатых цветков, слушали, как жужжат такие же мохнатые, как и цветки, всякие шмели и пчелки, купаясь в липовой пыльце, и поют на ветках птицы. Ствол использовали как одну из опор для бельевых веревок, а веревок этих было всегда в изобилии, и когда на всех висело белье, липа походила на огромную разноцветную карусель с колышущимися простынями, рубахами, брючатами и прочими предметами человеческой одежды и белья.
Ствол этот толстенный был еще и стволом — не доской, а стволом — объявлений местного дворового значения. Гвозди никто и никогда и не посмел бы вбить в родную шероховатую кору, это никому бы и в голову не пришло — записки подсовывались под бельевые веревки, опоясывающие дерево, и липа стояла словно в балетной пачке, составленной из многочисленных бумажек. Объявления писались по любому поводу:
«Отдам старый Машкин трехколесный велосипед» (уточнять, кто такая Машка, не было никакой необходимости, все друг друга знали).
«Нужна взаймы раскладушка, на неделю прибудет свекровь. Василий» (бедняга, видимо, то ли был выпимши, то ли плакал, когда писал записку: слова расплывались, и почерк был неровным).
«Жду желающих в пятницу с 17 до 21. Труда» (ясно, что брательник пришлет новую партию тряпок и что надо записываться в очередь на просмотр).
«Мурка снова нагуляла, видимо, от Живчика. Через неделю родим. Готовьтесь брать» (Мурка, известная дворовая кошка-блядища, или орала как резаная от желания, сзывая всех котов с округи, или рожала — другого состояния у нее не было).
«Дети! Если вам надо сдать макулатуру, обращайтесь! Отдам на благое дело!» (это точно объявление дяди Тимофея, у него этих журналов навалом — сам жаловался, что от них в квартире уже ступить некуда, сплошные «Знание — сила», «Наука и жизнь», «Техника — молодежи»).
«Всемирно известный квартет ищет двух скрипачей и виолончелиста!» (так мог написать ради шутки только главный дворовый похабник Серафим Карпеткин).
Объявления эти никто не срывал, поэтому юбочка из бумажек с годами все росла и росла, и, если захотеть, можно было найти записки чуть ли не десятилетней давности, чуть слипшиеся, но на которых вполне еще можно было различить чьи-то каракули, выведенные фиолетовым химическим карандашом. Нина провела тоненьким пальчиком по бумажкам, и они уютно зашелестели. «Надо будет и мне дать объявление, как взрослой, — подумала она. — Отдам свои детские игрушки в хорошие руки». Нельзя же старому Буратинке всю жизнь сидеть на подоконнике, очень это по-детски, мама права. Нина устроилась на качелях. Она чуть раскачивалась и смотрела на небо сквозь желтую листву. Получалось красиво. Брошенный портфель грустно валялся под окнами кухни — занести его было пока что лень.
