Сын писателя Б. Б. Андроникашвили-Пильняк в работе, посвященной Пильняку и Замятину
[256], говоря об отношении своих героев к большевистским вождям, включая Ленина, пишет: «Только для Троцкого и Луначарского делали они исключение, видя в них людей образованных, и тот и другой были писателями и безусловными сторонниками литературного плюрализма, понимающими, что одного мнения еще недостаточно, нужно умение, а оно есть только у тех, у кого культура». Относилось ли это к Радеку, фигуре не первого эшелона большевистских лидеров, сказать трудно, но после 1924 г. — вполне возможно. Несомненно, однако, что к 1925 г. Пильняк и Радек общались уже достаточно доверительно.
В 1937 г. на Лубянке в допросах арестованного Пильняка (Радек к тому времени уже был осужден) следователи настойчиво интересовались связями писателя с деятелями оппозиции (в безумной атмосфере того времени это само по себе было смертельным криминалом), и вопросы о Радеке Пильняку ставились. Если отвлечься от юридической трактовки показаний, выводов из них и ярлыков, употреблявшихся следователями, факты, содержащиеся в показаниях писателей, были, как правило, правдой, и в этом смысле протоколы допросов и записи показаний писателей содержат важную историко-литературную информацию. Так вот, говоря о «Повести непогашенной луны», напечатанной в № 2 «Нового мира» за 1926 г. (этот номер был уничтожен и заменен другим с грифом «Второе издание», главного редактора журнала В. П. Полонского сняли с работы, а сам писатель был подвергнут жесткой критике и вынужден каяться), Пильняк дал такие показания: «Радек выразил мне свое сочувствие и оказал материальную помощь. Нужно прибавить, что Радек читал в рукописи эту повесть и даже принял участие в ее редактировании… Радек был первым, кто стал со мной говорить прямо и резко против руководства партии. В беседах со мной Радек утверждал, что Сталин отходит от линии Ленина, в то время как он, Радек, Троцкий и другие их сторонники были настоящими ленинцами, и что снятие их с руководящих постов есть искажение линии Ленина, в связи с этим, говорил Радек, неминуема борьба троцкистов со сталинцами»
[257]. Такого рода суждения публично высказывались в 1925–1927 гг. и не содержали тогда юридически наказуемого криминала, но в 1937 г. следователю их не нужно было даже акцентировать — они гарантировали смертный приговор.
Неудивительно, что, когда Радека отправили в ссылку, Пильняк (как и другие писатели — Бабель, Сейфуллина…) отнесся к нему с естественным сочувствием, он оказывал жене и дочке Радека, оставшимся в Москве, материальную помощь
[258]. В феврале 1928 г. по прибытии в Тобольск Радек отправил Пильняку открытку со своими координатами. В ответ он получил два письма:
1. Тобольск ул Свободы 49 Карлу Радеку.
3/III 28.
Дорогой Карл Бернгардович!
Посланная Вами открытка дошла до нас, и это, конечно, чудо, потому что более фантастического адреса Вы не могли придумать.
Бориса сейчас нет в Москве. Он послал Вам свой рассказ и уехал на какой-то строящийся завод. Когда приедет, напишет Вам. Пока же я за него жму Вашу руку
Через четыре дня в Тобольск ушло второе письмо:
7 марта 1928.
Дорогой Карл Бернгардович!
У нас совершенная весна, тает снег, воробьи, лужи, прочее… Получил Вашу открытку — послал Вам мои рассказы: как видите, и плохо, и мало. Причин тому много, — первая: невозможно трудно писать… Вашу открытку я получил в день моего отъезда, ездил на Ладожское озеро, на Сясь. Там строится циллюлозный завод. Вернулся оттуда совершенно бодрым — видел колоссальные вещи, на месте сосен колоссальный завод — это очень хорошо, и очень хорошо строятся мысли, если их ведут машины. Романтике я предан навсегда. А в Москве пришел в расстройство — уж слишком много буден: писатель Алексеев украл у меня тему романа
[260], надо не подавать руки — фининспектор насчитал мой подоходный налог, надо бегать за деньгами, — у других писателей, которые не воруют, болят зубы, и всякое прочее. Приехал вчера, — сегодня бегал по Гиз’у и фин-наркоматам, — видел Дробниса
[261], сидит с палочкой в руке у Театральной площади, у него сломана нога, теперь поправляется скоро едет на Кавказ
[262].
Часто встречаю Воронского. Он бодр и увлекается теориями психологии творчества, теорией «первоначальных впечатлений» и пишет вторую часть «Живой и мертвой воды». Звонил несколько раз Розе Маврикиевне
[263] и все неудачно. Дробнис ее видел вчера: она бодра и здорова.
Так вот идет время.
Ольга Сергеевна <Щербиновская> кланяется низко!..
Целую Вас крепко, дорогой Карл Бернгардович. Пишите. Если что надо, напишите, сделаю.
Ваш Борис.
Мой адрес: Москва 40, 2-ая ул. Ямского Поля д. 1а кв. 22
[264].
26 августа 1929 г. статьей Б. Волина в «Литературной газете» началась массированная кампания против Пильняка в связи с публикацией в берлинском издательства «Петрополис» его повести «Красное дерево». Термин «пильняковщина», столь же малосодержательный, как и вся политическая лексика того времени, тиражировался хлесткими заголовками статей. Вернувшийся из сибирской ссылки Радек опубликовал в московской газете «Moskauer Rundschau» 20 сентября 1929 г. статью «Der Streit um Pilnjak»
[265]. Этот еженедельник 17 августа напечатал материал о творческих планах Пильняка, а 7 сентября вынужден был поместить информацию «Писатель и политика» о кампании против Пильняка, начатой «Литгазетой»; статья Радека продолжала эту тему. В целом статья Радека была политически сдержанной (при вполне бойких подзаголовках ее главок: «Свобода, как я ее понимаю», «Убитый виноват» «Вина и расплата»), в ней выражалась уверенность, что осуждение Пильняка не потребует его головы, а пойдет писателю на пользу. Выступление Радека в печати, видимо, не изменило дальнейших его личных отношений с Пильняком (сошлюсь на московскую запись в дневнике К. И. Чуковского 2 апреля 1932 г.: «Вчера был у меня Пильняк по дороге от Гронского к Радеку»
[266].
