Сюрреалисты искали скандала; в этом смысле гибель Кревеля была им на руку. Написанную Кревелем речь «Индивид и общество» на конгрессе прочел Арагон; пользуясь случаем, он сказал от себя: «Несколько дней тому назад трагически погиб наш товарищ и друг Рене Кревель. Он активно участвовал в подготовке к конгрессу. Сегодня вечером он должен был выступать с этой трибуны <…> Кревель, в прошлом сюрреалист, сумел целиком перейти на позиции пролетариата. Помню, как совсем недавно он говорил мне, что еще никогда так не волновался и не радовался, как произнося от имени Ассоциации революционных писателей и художников Франции речь 1 мая перед рабочими города Булонь» (приведя эти слова Арагона в своих «Письмах о конгрессе», В. Познер сообщил о реакции на них: «Зал, стоя, аплодирует»
[729]).
Это было на вечернем заседании 22 июня (его программу заранее объявил в «Правде» Кольцов: «Будет вопрос „Индивидуум и общество“. Докладчиком выступит Андре Жид, содокладчиками Андре Мальро, австрийский писатель Музиль, Макс Брод, Илья Эренбург»
[730]). В речи Кревеля был отзвук эренбурговского памфлета и спор с ним; Кревель говорил о сюрреализме как о пути, который указал Рембо («попытки осветить именно то, что буржуазное общество хочет удержать во власти обскурантизма и предрассудков»), но, — продолжал Кревель, — именно благодаря его влиянию на чувствительность эпохи сюрреалистическое движение вышло из рамок группы сюрреалистов. А дальше шло недвусмысленное заявление: «Я объявляю, что я больше не принадлежу к этой группе, искания которой, несмотря на их культурный интерес, не заслуживают больше внимания». Заключительные слова речи звучали как политическое завещание: «Не попытаться согласовать свой внутренний ритм с диалектическим движением мира — это означает для индивида подвергнуть себя опасности потерять всю свою ценность и всю свою энергетическую мощность. Это означает в конце концов опуститься среди старых марионеток реакции»
[731]. После этих слов, как вспоминает Эренбург, зал снова встал.
Сюрреалисты получили возможность выступить лишь 24 июня (ТАСС информировал об этом без подробностей: «На вечернем заседании выступили Л. Муссинак, Н. Тихонов, А. Зегерс, Эллис, М. Голд, Г. Манн, К. Манн, Тристан Тцара и Поль Элюар. Во время выступления Тихонова в зал вошел приехавший на съезд Б. Пастернак, которому была устроена овация»
[732]). Эренбург вспоминал: «Элюар потребовал слова. Зал всполошился: начинается!.. Кто-то истошно кричал. Муссинак, который председательствовал, спокойно предоставил слово Элюару, бывшему тогда правоверным сюрреалистом. Элюар прочел речь, написанную Бретоном; в ней, разумеется, имелись нападки на конгресс — для сюрреалистов мы были консерваторами, академиками, чинушами. Но полчаса спустя журналисты разочарованно отправились в буфет — все кончилось благополучно»
[733]. Это подтверждает и Анри Барбюс, делясь впечатлениями о конгрессе в письме Щербакову от 4 июля 1935 г.:
Речь сюрреалиста Элюара не произвела большого впечатления и о ней почти не говорили
[734].
Отчитываясь в Москве о проделанной работе и о ходе конгресса, Щербаков о речи Элюара сказал коротко:
Было выступление сюрреалистов — такое бедное, такое нищее, что на него даже не понадобилось отвечать. Арагон в заключительном слове несколько слов сказал, насколько оно было жалкое
[735].
Михаил Кольцов на том же заседании, говоря о «происках» сюрреалистов, вспомнил чешского поэта Витезслава Незвала, активного гостя Первого съезда советских писателей, который в знак солидарности с Бретоном не приехал на Парижский конгресс, вспомнил и пригвоздил:
Наш друг Незвал
[736], которого мы считали очень близким, этот человек, свихнувшись на сюрреалистических теориях и примкнув к сюрреалистам, этим самым очутился в лагере наших врагов. Сюрреализм на Западе в условиях буржуазного общества развернулся почти в фашистское течение и благодаря своему темпераменту ставший агрессивным помощником А. Бретона, он, сам того не осознавая, попал в лагерь наших врагов
[737].
В послевоенные сталинские годы, когда имя М. Кольцова давно уже было проклято, великому поэту Витезславу Незвалу в «социалистической» Чехословакии долго не забывали его сюрреалистического прошлого, несомненно, ускорив его кончину — это была еще одна жертва скандала 1935 г.
3. Свободу Виктору Сержу!
23 мая 1935 г. Кольцов писал Щербакову:
Настроившись на «широкий охват», организаторы и, в частности коммунисты, переборщили через край и привлекли в число участников съезда и даже инициативной группы несколько людей, выступлений которых они теперь очень опасаются. Например, фашиствующий Жюль Ромен, троцкиствующий Анри Пулайль и т. п. Целые заседания уходят на споры, как отразить их возможные прогитлеровские или даже антисоветские (как впечатляет это «даже»! — Б.Ф.) речи
[738].
Затем Кольцов снова возвращается в письме к этой теме:
Здесь уже примирились с мыслью о наличии троцкистских, антисоветских выступлений (дело Сержа, «красный милитаризм») и толковали только о том, что отвечать
[739].
Упомянутый Кольцовым французский писатель и публицист Виктор Серж, он же участник революционных событий в России В. Л. Кибальчич, потомок русских революционеров-народников, родился в Бельгии. В 1919 г. приехал в Россию; посылал корреспонденции в редактируемый Барбюсом журнал «Кларте». В 1922–1926 гг. — за границей, затем вернулся в СССР, жил в Ленинграде; печатался в журнале Барбюса «Монд». Участник ленинградской левой оппозиции; в 1928-м арестован как троцкист. В 1930 г. в Париже вышла его книга «Les homes dans la prison» («Люди в тюрьме»). В 1933 г. снова арестован в Ленинграде и выслан в Оренбург.
Упорство друзей, волнение Роллана
Повторный арест Сержа вызвал протесты в кругах его французских друзей — никаких внятных объяснений по «делу Сержа» они от советских представителей не получали. Своим единственным каналом воздействия на ситуацию французские друзья Сержа посчитали жившего в Швейцарии Ромена Роллана — очарованного на расстоянии русской революцией и считавшего Советскую Россию примером для человечества
[740]. Так получилось, что Роллан стал ключевой фигурой в освобождении Сержа, чье «дело» характерно и выпукло отразилось в длительной переписке Роллана с Горьким. Вот что 20 марта 1933 г. Роллан писал Горькому в Сорренто:
