Это «чувство семейственности» или скорее «групповой менталитет» запрещали отдельному человеку иметь мнение, отличное от мнения своего ояката, в противном случае ему грозило исключение из группы. От него не требовалось кривить душой, он просто должен был передать свою ответственность лидеру группы, и это объясняет, почему сейчас средний японец с таким трудом берет на себя инициативу даже в самых простых вопросах без того, чтобы не посоветоваться с начальником и коллегами.
Практически полная зависимость членов группы друг от друга и от ояката сильно исказила игру в демократию в эпоху Мэйдзи. Каждый коката голосовал лишь по прямым указаниям тех, от кого он зависел. Поэтому могли формироваться большие избирательные группы, что позволяло кандидатам (ояката или обэя) знать заранее с большой точностью число голосов, поданных за них. Это отношение «ояката — коката» до сих пор мешает развитию демократии.
У каждого покровителя был, в свою очередь, собственный покровитель, так что совокупность ояката и коката образовывала нечто вроде пирамиды, на вершине которой находились наиболее влиятельные члены каждой обэя, они же, как правило, — политические деятели, занимавшие важные посты в правительстве. Собрание образовывало нечто вроде партии (тогда этого термина не существовало), основание которой (коката) лишь отражало взгляды ояката и, следовательно, наиболее влиятельных обэя. Нечего и говорить, что каждый ояката считал себя (и считался) заботливым отцом своих подчиненных и всячески помогал им с работой. Зачастую он даже обеспечивал их жильем и выдавал им одежду. Но он также мог удерживать часть их зарплаты (особенно часто это случалось в начале Мэйдзи), считая это естественным. Это неизбежно должно было привести к злоупотреблениям, так что общественные власти забеспокоились и установили определенный размер зарплат, что значительно уменьшило влияние ояката в экономическом, но отнюдь не в моральном (и в политическом) плане. «Протеже» все еще были безмерно преданы «покровителям».
Такое положение вещей привело к постепенной замене настоящей (кровной) семьи большими «семьями на работе», состоявшими из коллектива. Лишь в самых глухих деревнях, где подобную систему не признавали и даже презирали, все осталось по-прежнему. Часто случалось так, что крестьянин, вернувшись в деревню после того, как узнал нищету и голод, работая на заводе в городе, оказывался отвергнутым собственной семьей как «чужой», как паразит. К нему относились как к человеку, который только и знал, что потреблять, ничего при этом не производя, что усугубляло бедность крестьянской общины.
С освобождением земли и устранением кланов их члены не были более привязаны к земле и, следовательно, к «рабочему коллективу» (выражение заключено в кавычки, поскольку оно не соответствует европейскому), и могли оседать там, где им хотелось. Те, кто не имел покровителя, или те, кто пытался взлететь на собственных крыльях, могли использовать единственную возможность — устроиться рабочими на завод (поскольку для иного вида деятельности требовалось иметь образование) или же искать отношений «ояката — коката». Рабочие жили в нищете, работа, которую они выполняли за смехотворно низкую зарплату, была крайне тяжелой. Люди, нанимавшиеся клерками или прислугой, почти всегда попадали в зубчатые колеса отношений зависимости от своих хозяев. Те, кто чувствовал, что в силах вынести подобную жизнь или изначально имел небольшие сбережения, прилагали все усилия, чтобы воспользоваться этим преимуществом и даже иногда жили в некотором достатке. Другие, более многочисленные, периодически возвращались в свои деревни и проводили там некоторое время, пока не приходила пора вновь идти в город на поиски работы. Чрезвычайно жесткая конкуренция делала текучесть рабочей силы очень высокой и вынуждала людей, если они хотели выжить, соглашаться на самую низкую зарплату. Это постоянное блуждание рабочих из города в деревню и наоборот привело к созданию нового типа общества — общества индустриальной эпохи, когда в отношениях между людьми произошли кардинальные перемены. В то время как в самых отдаленных поселениях еще более или менее функционировала старая система, в городе возникла тенденция к созданию «деревень», которая сплачивала выходцев из одного региона под покровительством все тех же ояката. Крестьяне, с трудом привыкавшие к городской жизни, стали собираться в группы в одних и тех же кварталах, на одних и тех же улицах, делили одни и те же бараки и оказывали помощь таким же, как они, выходцам из деревни.
Особняком стояли богатые предприниматели, которые могли позволить себе отправлять детей в школу префектуры и заботиться об их дальнейшем обучении. Получив диплом, они оказывались перед выбором: работать в городе за неплохую зарплату и, в свою очередь, становиться ояката или же возвращаться в родную деревню и вести там праздное существование, нанимая рабочих для возделывания полей. Некоторые отказывались обрабатывать землю и становились чиновниками или учителями начальной школы. В любом случае они образовывали семью городского типа, не зависящую от коллективного труда в общине. Женщина сидела дома и не занималась работой вне его, а кровное родство считалось единственно приемлемым. Такие семьи часто вменяли себе в обязанность принимать родственника из деревни и «покровительствовать» ему, приглашать младшего брата, приехавшего в город на учебу, содержать родителей. Все это в значительной мере ослабляло их покупательскую способность и, следовательно, их благосостояние.
Хотя прямого влияния европейских традиций и образа жизни на традиционную японскую семью не наблюдалось, она начала распадаться, уступая место семье западного типа. Это было не очень заметно, потому что групповое мышление не исчезло: оно просто видоизменилось, и муж, единственный, кто зарабатывал деньги, восстанавливал на работе семейную «группу» с отношениями взаимозависимости, которых не было дома. Эта группа представляла собой теперь нечто более абстрактное, чем прежняя «семья на работе». Она скорее была социальной группой, где значимость кровной связи была очень невелика. Можно обнаружить глубокие следы этого группового мышления в современном торговом и индустриальном обществе Японии, проявляющиеся в ношении сотрудниками униформы, знака компании, в практике совместного времяпрепровождения и т. п.
Таким образом, японская городская семья эпохи Мэйдзи, так же как и современная семья, делает акцент не столько на отношениях между супругами, сколько на отношениях между родителями и детьми, которые более эмоциональны, чем отношения мужа и жены. Мужчина, в сущности, представляет собой внешний, «социальный» элемент, зависимый от «рабочего коллектива» и относительно неустойчивый, в то время как замужняя женщина, воплощающая домашний очаг, будущее детей и безопасность престарелых родителей, больше участвует в жизни семейной группы, состоящей почти исключительно из бабушек с дедушками, родителей и детей.
Эта небольшая семейная группа представляла собой экономическое объединение потребителей и не более того, тогда как в предшествующие годы (среди народа) это были производители благ. Замужняя женщина оставалась опорой дома и заменяла теперь главу семьи, которым всегда был мужчина. В период Мэйдзи это старое понятие семьи как «рабочего коллектива» постепенно разрушалось одновременно с изменениями, охватывающими все общество; авторитет отца семейства перешел к матери, которая стала играть роль главной хранительницы очага, чьей основной целью являлась забота о родственниках, о благосостоянии семейного бюджета и образовании детей. Мужчина более не пользовался уважением как «глава рода», но только как отец и «производитель материальных благ», обеспечивающий семью. Зато в этом отношении мать, которая никак не участвовала в производстве благ, стояла значительно ниже его. Между отцом и матерью существовала очень четкая разница в том смысле, что мужчина символизировал «внешнее», «оболочку», а женщина — «внутреннее», «суть». В широком смысле мужчина представлял собой тягу к Западу, а женщина японский консерватизм. Отсюда два образа жизни, фактически две культуры, «мужская» и «женская», которые, не смешиваясь, дополняют друг друга.
