Вместо этого молодое поколение попыталось захватить власть в церкви. Ему пришлось вступить в противоборство со старшим поколением, все еще ратовавшим за ортодоксальность и бескомпромиссность, которые, по их мнению, могли наилучшим образом обеспечить защиту пресвитерианства. Однако дух новой эпохи становился все более светским, стремился к созданию общества, построенного не на отвержении, а на интеграции, в то время как британское правительство делалось все более корыстным, циничным и деспотичным. Таким образом, в эту эпоху обновления страну ждало немало битв.
Этим восходящим звездам церкви из-за нападок, грозивших погубить их карьеру, пришлось объединиться вокруг философа Юма и судьи Кеймса. Атеизм Юма уже стоил ему кафедры этики в Эдинбургском университете в 1745 году — хотя это не удовлетворило мстительные чувства его врагов. Кеймс не сказал и не сделал ничего предосудительного, всего-навсего изложил в своих трудах стандартную теорию шотландского Просвещения о том, что человечество на протяжении истории пережило несколько последовательных этапов развития, от охоты и собирательства к торговому обществу, при этом каждый этап сопровождался смягчением нравов и укреплением морали. То был пересказ истории, в которой не упоминалось появление Спасителя. Таким образом, ее могли счесть еретической и подвергнуть цензуре.
[289]
Воинственные пресвитериане решили покончить с Юмом и Кеймсом в 1755 году. Преподобный Джон Бонар из Кокпена в Мидлотиане опубликовал брошюру, в которой обвинял их в ереси и требовал осудить на следующем заседании генеральной ассамблеи. Если бы он преуспел, Юм уже не смог бы получить в Шотландии ни одной стоящей должности, да и Кеймс был бы скомпрометирован в глазах коллег. Это был крайне серьезный и дерзкий шаг. Однако к этому времени большинство вышеупомянутых молодых священников уже имели приходы и поэтому могли участвовать в заседаниях ассамблеи. Им не нравился атеизм Юма и то, что в истории Кеймса не упоминался Бог. Однако они понимали, что фанатичные нападки на шотландских мыслителей представят церковь врагом свободной мысли и отбросят страну назад. Их единомышленник, принадлежавший к более старшему поколению, преподобный Роберт Уоллес из Грейфрайерс, спросил, не предлагает ли ассамблея преследовать «тихих заблуждающихся сочинителей» потому, что ей не удалось ничего поделать с «пьяницами, гуляками, сутенерами и неверными мужьями»; отличный вопрос.
[290]
Благодаря вмешательству молодых священников на том заседании ассамблеи формулировки обвинений Юма и Кеймса в ереси изменили так, что об этом уже не стоило и говорить. Осуждавшая их резолюция, в итоге исправленная и принятая, всего лишь указывала на опасности неверия и аморальности. «Осуждение на вечные муки отложено на год, — писал Юм Рамсею, — однако от следующей ассамблеи мне не уйти». Между тем, новую атаку 1756 года оказалось еще легче отразить, чем предыдущую. Она даже не удостоилась слушания; «дело» Юма разбирали как второстепенное в комитете ассамблеи. Во всем угадывается рука Робертсона, уже тогда проявившего себя гением манипуляции. Что до Кеймса, то он посоветовался с адвокатами, которые занялись одновременно и защитой, и нападением. Они выступили с требованиями «свободы мысли и рассуждений». Затем опубликовали памфлет, доказывающий, что, хотя Кеймс в своем труде мог и не упоминать Божественного откровения, с Иисусом он отнюдь не расходится во мнениях. Дело против Кеймса также не вошло в повестку дня ассамблеи. Несмотря на спорные идеи и «неосторожные высказывания», было решено, что никакого вреда религии он нанести не собирался.
[291]
Таков был умеренный, бюрократический образ действий, усвоенный пресвитерианской церковью в ведении дел, с тем, чтобы упрочить власть в Шотландии, решая все спорные вопросы за закрытыми дверьми. Однако иногда эта тактика не срабатывала, как, например, в 1756 году, когда Хоум показал публике драму «Дуглас». Церковь продолжала клеймить театр за прославление порока, как на сцене, так и вне ее. Конфликт казался неизбежным.
Не приходится сомневаться в правдивости заявления Хоума о том, что его пьеса преследовала высокие цели — продемонстрировать торжество благородства над презренным предательством. В этом смысле она была не лучше и не хуже других спектаклей того времени, приравнивавших пафос на сцене к сопереживанию, которое он должен был вызвать в зрителе. Большинство этих пьес ныне забыто, и постановка «Дугласа» на Эдинбургском фестивале 1986 года показала, что эта драма заслуживала той же участи, по крайней мере, с эстетической точки зрения. Быть может, Хоума мучило сомнение в том, не мог ли он написать пьесу и получше, как видно по напыщенному патриотическому обращению в прологе:
Часто этот зрительный зал выказывал сострадание
Бедам чужих героев.
Сегодня вечером на нашем представлении не место этим слезам,
Смотрите, вот он — герой вашей родной страны.
[292]
В вечер премьеры автору не о чем было волноваться: партер устроил ему овацию «в восторге от того, что шотландец написал такую замечательную трагедию». В зале кричали: «И где теперь ваш Уилли Шекспир?» Возможно, вкусы зрителей XVIII века отличались от современных.
Церковь с грехом пополам составила заявление по этому поводу. Даже священникам приходилось признать, что Шекспир, возможно, не окончательно плох. В этом случае тяжело объяснить, почему драматургу, мягко говоря, гораздо более благопристойному следовало полностью отказать в снисходительности, пусть он и был их собратом. Пресвитериане Эдинбурга тем не менее приказали зачитывать со всех церковных кафедр города «предупреждения и увещевания», осуждающие пьесы как противозаконные и «пагубные для интересов религии и нравственности». Опять попытка заручиться поддержкой генеральной ассамблеи не увенчалась успехом. Хоум тем не менее почел за благо отказаться от прихода в Этельстанфорде. В Лондоне его ждали дела поважнее.
[293]
* * *
Со временем наметилась определенная тенденция: церковь признавала светскую автономию в тех областях жизни, на которые она прежде, с 1690 года — а в действительности с 1560 года, — заявляла права. Это происходило не только с молчаливого согласия, но даже при поддержке определенной части священнослужителей Эдинбурга. Такие священнослужители полагали, что мир следует улучшать не громкими проповедями и праведным гневом, а через общий социальный и интеллектуальный прогресс, в который они могли и должны были внести свой вклад. В их глазах христианство и Просвещение сливались воедино.
