Перед смертью цветок всегда благоухает слаще прежнего.
* * *
Мы расписались через несколько недель. Без празднований и гостей. Сняли квартиру. Родители – и ее, и мои – не отговаривали. Я позвонил Такеру, так что деньги у нас были. Dodge DC8 – тоже.
Узрев во дворе автомобиль, Линда, кажется, побила рекорд по прыжкам в высоту. А после завалила меня видео с инструкциями по созданию хот-рода. Мы делали его вместе. Он обрастал мускулами, привыкал к новому сердцу, более мощному и бойкому, обнажал его перед нами и требовал, чтобы мы обнажили свои.
Но выходные заканчивались, и я погрязал в исследованиях. Линда седела. В городе гремели взрывы, люди паниковали. Семерка больше не могла закрывать на это глаза – к осени мы отгородились от внешнего мира.
Тюрьма номер триста двадцать оберегала заключенных. Но недостаточно: убийства продолжались. Разработки передали врачам, а излучение назвали кармой. Я протестовал, но меня не спрашивали. Анонимность – единственное, чего мне удалось добиться. Люди возненавидели бы человека, сотворившего с ними это. А я… я боялся.
Индикаторы вшивали всем без исключения. Чтобы контролировать каждый шаг и засыпать без страха. Но мы не учли, что по ту сторону нас ждет расплата.
Я набирал команду Утешителей. Все, у кого имелось медицинское образование, пробовали себя в квесте на выносливость. Потом его отменили. Как по мне, глупость. Многие обнулялись, наблюдая за Последними. Многие сходили с ума. Без фильтра в третий блок попадали не те.
И я был среди них.
Спустя двадцать лет
Линда заглянула ко мне в кабинет ранним утром. Я еще не ложился. Глаза слипались, но я строчил отчет – теперь уже задним числом.
Белая форма не шла ей, особенно сейчас, когда наш город отмечал двадцатый Новый год в заключении. Линда любила яркую одежду. Но теперь даже ее кудри утратили цвет. Кожа высохла, как осенний гербарий, зрачки посветлели, а вместо рук скрючились ветки умирающей осины. Линда медленно обнулялась. Она была самой долгой Последней. Но как могла цеплялась за жизнь.
Раз в неделю мы выезжали из блока, чтобы исколесить на хот-роде город. Рев мотора, запах бензина и скорость на несколько часов возвращали Линду к точке отсчета, и она клялась мне, что ни о чем не жалеет.
– Можно? – робко улыбнулась она, скользнув в кабинет. – Не спится что-то.
Линда ссутулилась и, облокотившись на стену, окинула меня взглядом. За полмесяца она постарела лет на десять. Индикатор светился оранжевым – зеленого не было ни разу.
– Всю ночь не ложился? – поинтересовалась она. Слова сочились горечью. – Завал, да?
– Такер сделает из меня отбивную, если я не закончу сегодня.
Я помог ей дойти до кресла. Опустившись, она будто уменьшилась, впиталась в мягкую ткань.
– Пора принимать карму.
Запасная флешка лежала в шкафу, под отчетами.
– Ты меня любишь? – подала голос Линда. – Не думай. Ответь.
Вопрос резанул слух, пронесся по кабинету и прошмыгнул сквозь щели окна.
– Почему ты…
– Ответь, Оскар.
– Конечно. Я тебя люблю. – И поэтому заставляю страдать. Поэтому изо дня в день наблюдаю, как ты вянешь.
Куда подевалось то время, когда мы жили? Когда не считали, сколько байтов до грани?
– Почему ты со мной? – спросил я, взъерошив волосы. – Разве тебе не положено меня придушить?
– Кем положено? Такого закона нет.
– Седина – совсем не то, что дарят любимым женщинам.
Линда боялась поднимать глаза, точно мое присутствие доказывало нечто страшное, и верила в свою вымышленную магию: пока не посмотришь на хищника, он тебя не убьет.
– Молчи-и-и-шь, – протянул я. – Ты всегда молчишь, когда я прав.
И мысленно проклинаешь.
Я злился. Злился, потому что позволил ей стать моим солнышком.
– Да очнись ты, наконец! Ты ведь читаешь. Ты ведь чувствуешь это. – Я сгреб отчеты, скомкал их и швырнул в урну. – Чувствуешь! Я не вылечу тебя. Ни сегодня, ни завтра – никогда! Удивлена? Нет, ты спокойна, – рявкнул я. – Может, ты хочешь отомстить? Всадить мне нож в спину?
– Нет…
– Я искалечил тебе жизнь. О какой любви мы говорим?
Я наклонился к Линде и коснулся ее подбородка. Она съежилась, закрылась, как закрываются ночью цветы. Ее ночью был я.
– И снова я прав.
Все страхи, что копились во мне, бросились врассыпную, заполнили кабинет, стерли ластиком ту, без чьего смеха я умирал.
– И снова ты придурок, Оскар, – оттолкнув меня, заявила Линда. – Я беременна.
* * *
– Новый индикатор не навредит ребенку. – Я поцеловал Линду в лоб.
Она лежала на операционном столе: бледная, старая, исхудавшая.
Я лгал ей. При планемии беременность заканчивается обнулением. Каждый Утешитель это знал, но все держали язык за зубами. По моей просьбе.
Я свыкся с мыслью, что Линда меня возненавидит. И решился.
За спиной суетились Утешители. Иногда я жалел, что не выучился на хирурга, – так бы я спасал, а не калечил.
– Очередной эксперимент, да? – зажмурилась Линда. – Мне страшно…
– Не бойся. – Я дотронулся ладонью до ее живота. Там жил кто-то родной. Наш. Но этот кто-то был обречен. – Ты вылечишься.
А он – нет.
Я проверил новые расчеты. Все сходилось. Организм Линды мог восстановиться, но без ребенка.
Как ни странно, Ларс помогал мне. Он метался из блока в блок – работы хватало везде – но перед операцией мы сплотились.
Пока я успокаивал Линду, он подключал сервер и время от времени косился на нас из-за мониторов.
– Засыпай, – прошептал я.
Утешители ввели Линде лекарство, и ее дыхание выровнялось, растянулось, утратило форму.
Не бойся, солнышко. Ты в надежных руках.
Я отлучился к Ларсу. На экране светилась база данных.
– Готово?
– Да, – подтвердил он. – Оскар, можно я немного посижу с ней?
– В смысле?
– Не прикидывайся, – вспыхнул Ларс. – Я хочу побыть с ней, пока она спит. Подари мне ее всего на минуту.
Он любил Линду. Линду, а не эксперименты. Я завидовал: он не засыпал с мыслью, что виноват, и не просыпался, чувствуя ее пересохшие губы. Он не видел, как она вянет.
Я опустился к серверу. Ларс пробубнил что-то, отдаленно напоминавшее «спасибо», и помчался к ней.
Впервые за тридцать лет Линда была не моей. Ее охранял тот, кто однажды подарил мне фарфоровое чудо. Чудо, которое я тут же разбил.
