— Хых, — просмеялся Вася, ежась. — Пространство загустело. И время. Все замедлилось… И время потекло вспять. — Он указал рукой на чугунный балкон над крыльцом. — И сейчас только что оттуда ушел барин Кургузов. А из окон смотрят его мамки-тетки…
— Ху-ууугу! — прокричала Валя. — Фася, не надо, не говори.
— Боишься крепостной стать?
— Призрака боюся. Ночью под окном кто-то так и хряпал по снегу, ходил-бродил, и я молилася.
— А что там в передаче говорили про время-то? — спросил Вася.
— Есть ли пространство мысли, — напомнил Митрий Алексеевич, едва видимый впереди в тумане.
— Вот, пространство и время замедляются, — сказал Вася. — А мысли?
— Текут свободно.
— Что он вообще хотел сказать?
— Ну… наверное, хотел спросить, есть ли пространство идеального. И вообще идеальное само по себе, вне человека.
— Хых… Типа — боженьки?
— Фася, — тут же попросила Валя, — ну пожалста, а? пожалста, Фасечка…
— В общем, да, — донесся голос Митрия Алексеевича, — хотя бы доказать существование всего одного слова, что независимо ни от каких внешних источников. Одно слово, и все. Может, оно и есть… И все его ищут, горят жаждой зарегистрировать. Представляю сообщение в новостях: мол, так и так, в Новгородской губернии найдено слово… Самоговорящее. Просто слово, и все.
— Хых-хы-хы-хы, — засмеялся мелко Вася, — хы-хы-хы… Это круче НЛО.
Валя перекрестилась.
Когда они прошли аллеей к небольшой церкви с колоннами и объемным куполом, с нее слетела стая грачей. Валя снова крестилась и шептала молитву, а потом обернулась к Митрию Алексеевичу и спросила: почему дяденька сегодня не молился?
— Вообще человек постоянно пребывает в молитве, — ответил он меланхолично. — По сути дела, весь человек и есть молитва. Человек и есть свечка.
Валя широко раскрыла глаза. На ее ресницах оседали капельки тумана.
— Да, — сказал Митрий Алексеевич, — одна долгая молитва. И тому, к кому она обращена, отлично, я думаю, это известно.
— Нет, но я жа как помолюся, то мне и хорошо, — сказала Валя.
— Ну, для самоуспокоения все и существует, — ответил Митрий Алексеевич. — Храмы, иконы, службы и так далее. Я бы не цеплялся за все это. Но кому-то это необходимо.
— Хых, как кому? Попам, — сказал Вася.
— Нет, прежде всего обычным людям.
— А попы греют руки.
— Фася!..
— Да и ладно. Но они же норовят на всех несогласных лапы наложить, цапают. Я не верил и не буду! Не лезьте мне в мозг своими лапами волосатыми, воняющими тухлой рыбой. Я не верю в бога, и все. И мне противны ужимки и прыжки этих обезьян. Я тоже обезьяна, но без претензий. Животное, и все.
— Как же… а свобода? — спросил меланхолично Митрий Алексеевич, взглядывая на него.
— Так животное свободно. Я не подписывался на государство, когда выскочил на свет из живота… Бегемотихи. А меня подписали. И заставляют любить. Да кто вы такие? Я ни в чем не виноват. Нет, говорят, во всем виноват. Перед всеми виноват, зараза. Перед родиной, попом, президентом, и всем должен — кому пот, кому деньги, кому кровь.
— Ну, без высшего небесного плана скучно и плоско все, — сказал Митрий Алексеевич. — Человеку необходимо всегда на одно измерение больше. У нас три… точнее, четыре измерения. Если время учитывать. И нам необходимо еще одно, измерение священного. И какая разница, мусульманское оно или христианское, а пусть и буддийское… Кстати, обещали рассказать о Батагове, композиторе, в следующем выпуске… Это интересно.
— Не знаю, — сумрачно ответил Вася, озирая высокую и компактную церковь в ранах.
Валя крестилась, потом взошла на обвалившиеся мокрые ступени и встала на колени, запела:
— Вы люди оные, / Рабы поученые, / Над школами выбраны! / Поведайте, что есть един? / «Един Сын у Марии. / Царствует и ликует / … над нами».
Вася приподнял руку, призывая этим жестом Митрия Алексеевича к молчанию.
Валя пела:
— Вы люди оные, / Рабы поученые, / Над школами выбраны! / Поведайте, что есть два? / «Два тавля Моисеовых / На Синайской горе; / Един Сын Марии, / Царствует и ликует…»
В это время Конкорд подошел к ней сзади и ткнул носом в плечо. Валя резво обернулась, вскочила, зашикала на пса. Тот внимательно глядел на нее.
— Дурак пес, — пробормотал Вася, — не дал послушать… Вальчонок! Так это про Семьдесят Второго? Ты до него добралась бы? Спой дальше.
Но Валя насупилась и отмалчивалась.
— А ведь Бобу с Лиэээй, пожалуй, надо бы про нее сюжет сделать, — проговорил Митрий Алексеевич. — Дивно поет.
Валя обернулась:
— Дядечка, ты церкву-то мне откроешь али нет?
— Ты хочешь внутрь войти?
Она кивнула.
— Зачем тебе это, Вальчонок?.. — спросил Вася. — Какая тебе разница? Что снаружи, что внутри? Там, что, пространство другое? Или люк открывается? Тем более все уже заброшено давно, ну?
— Там, Фасечка, все… все другое.
— Какое?
— Намоленное.
— Хм, это утверждение близко к нашей фантазии насчет самозвучащего слова, — заметил Митрий Алексеевич.
— Хых, но оно же там не звучит, — возразил Вася, поднимая упавший воротник, утыкая заросший подбородок в него.
— А мы сейчас и проверим, — сказал Митрий Алексеевич, восходя на крыльцо, доставая связку ключей, выбирая нужный и отмыкая большой амбарный замок.
Они вошли в храм. Вася, потоптавшись, последовал за ними. Конкорд тоже хотел пройти, но хозяин вовремя прикрыл тяжелую створку ворот перед ним.
Внутри было пусто… Точнее, справа высились сложенные старые кирпичи, видимо, выпадавшие из стен, лежали доски. На облезлых стенах угадывались какие-то изображения, но было сумеречно, не разглядеть. Хотя под куполом светилось несколько больших окон. Валя прошла и остановилась почти в центре, под куполом, Митрий Алексеевич чуть позади, сняв шляпу, а Вася замер у входа. Было очень тихо. Все так и стояли, прислушиваясь. Валя задрала голову к куполу, где парил серый свет окон. Наконец можно было различить дыхание. Это было дыхание Васи, сопение. Он еще был простужен.
Они повернулись и стали выходить.
— Нет ничего, — сказал Вася.
Митрий Алексеевич молча надевал шляпу. Они оглянулись на Валю. Та стояла на ступеньках.
— Вальчонок! — воскликнул Вася. — Ну, слышала ты чего-нибудь? А?
Валя сошла по ступенькам и ничего не ответила.
— Хых, хы-хы, хы, — засмеялся Вася, снова поднимая воротник. — Вот так всегда. И это все. И ни гу-гу.
