— Как это?
Вошел и Птицелов.
— Да-а… травы-то еще толком нет, так, кое-где пробивается… Ну, пусть прошлогоднюю щиплют.
— Вы тут как Робинзон, — сказал Вася.
— Без Пятницы.
— Дядечка, а где ваша женка? — спросила Валя быстро.
Птицелов мыл руки под рукомойником в углу, ополаскивал лицо, вытирался, поглядывая в зеркало с отколотым уголком.
— Иди умывайся, — велел Вася Вале.
— У меня руки чистыя, — загнусавила Валя, как она умела.
— За Бернардом убирала, — напомнил ей Вася. — И вон птички на тебя наделали.
— Где?
— Вон, на плече.
— Обосрали! — воскликнула Валя с изумлением.
И Вася начал смеяться. Глядя на него, вскоре засмеялся и Птицелов. Захихикала и Валя. И уже все трое ухохатывались под пересвисты и рулады птиц.
И в это время на улице появился какой-то человек в охотничьей маскировочной форме, он возник неожиданно, выскочил, как поплавок — и качнулся влево-вправо… Вася побелел, схватил за руку Валю, та еще продолжала смеяться, не понимая, он дернул за руку.
— Тшш!..
Птицелов же смеялся. Но и он умолк, увидев сначала белое лицо Васи, а потом, обернувшись к окну — и того человека.
— О, кто-то пожаловал… Наверное, с реки… — Он снова посмотрел на Валю с Васей. — Да ничего страшного… Наверное, рыбак…
Оглядевшись, человек направился было к башне, но тут дорогу ему загородил Конкорд. Пес не лаял, но, кажется, рычал, по крайней мере из окна видны были сверкающие клыки и вставшая дыбом шерсть на загривке. Птицелову пришлось выйти.
Вася потянул Валю к птичьей нише.
— К-куда ты, Фасечка? В птичку превратиться?..
— Молчи, дура, — зашипел Вася. — Это Эдик!..
И тут и с лица Вали сошла вся краска, точнее, лицо ее, как у старой облупленной куклы, покрылось пятнами.
— Э-э-э… — начала она, стараясь выглянуть в окно, но Вася тянул ее к сетке.
С улицы доносились слабые звуки голосов, все-таки стены башни-конюшни были довольно толсты. Валя что-то шептала. Вася прислушался. Она нашептывала песню: «Залетали к нему птицы-то райские, / Как запели ему песни-ти царские, — / Отошли от него худые мысли, / Отошли от него тогды дьяволе…»
Разговор длился
Разговор длился, наверное, сто часов, а на самом деле, ничего на столе и простыть не успело, и Вася обжегся, когда они уселись и он взялся за ручку сковородки по своему обыкновению и отдернул руку, морщась… Эдик уже ушел. И Валя уже умылась. Птицелов помалкивал.
— Фасечка, ты опять! — воскликнула Валя.
— Зарлаза, прлоклятье…
Вася дул на руку. На другой его ладони багровел и кровоточил старый рубец. Вася улыбался, показывая прореху в верхнем ряду зубов…
— Не рыбак, дядечка? — спросила Валя.
Птицелов покачал головой.
Вася не ел, хмурился…
— Василий, — напомнил ему Птицелов, — картошка остынет. А окуни, хоть и костлявые, а вкусные, да, Вальчонок?
Та согласно кивала.
— Я их всегда покрепче зажариваю, томлю, чтобы кости рассыпались во рту, — объяснил Птицелов.
— Вам женку надо, — сказала Валя.
Вася сумрачно засмеялся и пробормотал:
— Только такую, что умеет готовить.
— Ведь тут ее нету, — поделилась своими наблюдениями Валя.
Птицелов кивнул.
А Валя снова крутила головой, зыркая во все стороны, пока не узрела фотографию миловидной женщины на стене.
— Нет, вот она? — спросила Валя, ткнув в ту сторону рыбьим хвостом. — Она, дядечка?
— Она, — неохотно откликнулся Птицелов.
— А… а где жа она? — снова спросила Валя.
— Просто исчезла, и все, — откликнулся Птицелов, — ушла утром на работу на свою киностудию, это была детская киностудия, Ксения любила чужих детей, своих-то не получалось завести… И пропала. Окончательно. Навсегда.
— Отсюда ушла? — уточнила Валя, хлопая глазами и облизывая ложку.
— Хм, до ближайшей киностудии здесь порядочно верст будет, даже на моем «Урале» долго ехать… Нет, это было в Питере.
И Валя неожиданно начала тихонько напевать:
— Потому я, душа, грехи угадываю, / Что я жила на вольном на свету, / Середы и пятницы не пащивалась, / Великого говления не гавливалась, / Заутрени, вечерни просыпывала я, / В воскресный день обедни прогуливала, / В полюшках душа много хаживала…
Тут и Птицелов перестал есть и возвел на Валю свои серые глаза. Но вдруг сильно и чисто пропела птица, и Валя сбилась, замолчала.
— Ой, это кто? — спросила она.
— Садовая овсянка… — Он помолчал, слушая. — А насчет пощения-говления и всех этих ритуальных поклонов и хождений… Дело-то не в этом.
— А в чем, дяденька?
Птицелов посмотрел на нее.
— Ну, ты и сама отлично знаешь.
— Я-а-а? — удивилась Валя и даже руки к груди прижала.
Под кофтой колыхнулись ее груди. Птицелов и Вася отвели глаза.
— Ой! — вскричала Валя, вскакивая и суетясь. — Про Бернардика-то совсем забыли…
Она зачерпнула картошки, отломила хлеба.
— Вот-вот, — проговорил Птицелов.
— Не давай ему картошки! — подал голос и Вася. — Она же соленая, будет потом пить да дуть по углам.
— Свеклу ему можно? Зерно? — спросил Птицелов. — У меня есть, давайте пить чай, потом и вашего собрата сенбернаров покормим.
Валя качала головой.
— Но как жа, мы кушаем, а он слюнки пускает…
И она дала кролику хлеба.
— Если усадить его за стол, — проговорил Птицелов, — то все встанет на свои места… А то чувствуется какой-то сбой. Жанровый, так сказать. И уже давно. Как только я приехал сюда. Может, кролика вашего мне и не хватало. А не этих коз…
Он наливал чай в стаканы в железнодорожных подстаканниках.
— Я в детстве из таких пил в поезде, — вспомнил Вася.
Птицелов кивнул.
— Это подарок Севы. Он работал машинистом.
— Ух ты! Поезда водил?! — воскликнула Валя. — Взаправдашние?
— Ага. Настоящие. Товарняки. Завтра у него будет выход в эфир.
— Кого? — не поняла Валя.
— Послушаем Севу по радио, — объяснил Птицелов. — Это еще один птицелов, точнее птицевед. Его имя всем известно. Даже за границей. Среди орнитологов он, как Сева Новгородцев среди любителей рока.
