— Без Бога, Василий, трудно жить, а русскому человеку — так и погибель. Христос доглядает за нами да направляет нас, ежели собьёмся с пути истиннага.
Василий досадливо взмахнул рукой:
— Что-то плохо за нами «доглядает»! — Но не досказал, замолчал.
— Так ить и дьявол не дремлет, сынок. За душу человеческую ведёт с Господом войну! Охотится, ловчит, ловыга.
— Кто же сильнее?
Волков задумался. Ветер трогал седые волоски на его лысоватой голове, раздувал огонёк папиросы.
— Нехороший, греховный разговор ведём, — наконец, сказал Волков. — Вот что, пойдём-ка ко мне в каптёрку. Я тебе кое-что покажу.
В каптёрке Волков раздвинул шторки на старом, развалившемся комоде и вынул на свет икону с тусклым — несомненно, старинного письма — ликом Божьей Матери, украшенной золотистыми, начищенными пастогоем ризами, установил её на коленях и стал ждать, не сводя с опустившегося на табуретку Василия глаз. Пододвинул икону поближе к Василию:
— Посмотри внимательно. Она — мироточит.
— Мироточит?
— Оплакивает.
— Плачет?!
— Она уже много лет не мироточила, а когда я недели две назад помолился за твоё спасение — вдруг появились капельки.
— За моё спасение?
— Да, за твоё спасение. Я видел — тебе худо. Догадывался — ты страдаешь. Ведь не барабанная же шкура я! Да ты смотри, смотри, малой, в глаза Пресвятой Девы! Видишь слезинки?
Василий недоверчиво, но покорно склонился к иконе и пристально посмотрел в большие, печальные глаза Девы, к груди которой приник маленький, запеленатый Христос.
— Плачет, господин фельдфебель.
— Господин фельдфебель пока не плачет, — поведёнными губами усмехнулся Волков, но сразу на его лице установилось строгое, благообразное выражение. — Дева печалуется, но в тоже время выражает нам Свою Вышнюю благосклонность. Понял ли ты меня?
— Мне сестра, Ленча, говорила: видела в церкви, на пасхальной службе, как улыбался с иконы Христос. А я вот оно что — вижу слёзки! Святая плачет.
— Значится, не понял! Не плачет, запомни и пойми, — оплакивает. А Христос не может улыбаться. В глаза твоей сестры сатана посмотрел. Сманивал. К блуду сманивал, к никонианской скверне.
— Сманивал?
— Мне один ксендз показывал икону с улыбчивым Христом. Говорил: бог — любовь, а какая, мол, любовь без улыбки? Тьфу, прости Господи! Тоже — блуд! Блуд папский, чуждый всем православным, хотя и рознимся мы по обрядам! Христос — Бог. Страдалец за всех. Спас.
— Спас, Спас, — словно прислушивался к слову Василий. — Ещё одна слеза заблестела! — по-детски вскрикнул он, испуганно-радостно отстранившись в угол, но сразу склонился ещё ближе к иконе. Она сияла и взблёскивала в свете лампы.
— Икона перешла ко мне от отца — царствие ему небесное. Он мне так сказал, когда умирал: «Антихрист уже властвует над душами многих людей, но помни, сын, слова Исусовы: „Аз есмь с вами до скончания века“. Необычная сия икона, от прапрадедов она пришла ко мне. Говорят, мироточит, но я не видел», — сказал отец. Преставился, страдалец. И я, Василий-батькович, не видел до того дня, пока не обратился ко Господу, чтобы тебе жилось лучше. Жалко стало тебя, такого молодого, сосунка, можно сказать, а уже пребывающего в неизбывной печали и в терзаниях. Ротный наш, к слову, советовал мне свозить тебя в душевнобольничку, да я знаю, как тама лечат — голодом морят да хлещут почём зря. Помолился я в своём уголку — в церкву-то я хотя и хожу, должность, видишь ли, требует, да притворяюсь, что молюсь с вами, никонианами растреклятыми, — так вот, помолился, малой, я в своём уголку, глянул на икону и — обмер. Мироточит! Слёзка, понимаешь ли, тянулась от влас Марии на головёнку юного Христа. Такое меня волнение прохватило, что — заплакал. — Волков замолчал, перевёл тяжелое дыхание. — Почувствовал я тебя в туё же минуту как своё дитя. — Волков замолчал, и Василий увидел, как мелко подрагивала его широкая монгольская скула.
— Как своё дитя? — зачем-то переспросил Василий.
— Да, как моего Никиту… сына… помер он уж давным-давно. А детей-то мне больше Бог и не дал. С Марьей мы лет тридцать, никак, живём рядышком, да хворая она у меня. Ну, да что-то я разбабился. Не гоже! Ты вот что — кайся, кайся. Тебе ещё жить на этом свете. Очисти душу, откройся пред Господом.
Василий посмотрел во влажные, но суровые и показавшиеся ему большими глаза совершенно изменившегося в эти минуты Волкова, потом перевёл взгляд на сияющую икону, и начал, заикаясь и прерываясь, свой страшный, но не длинный рассказ. Когда закончил, то почувствовал, что в сердце стало легко. Ему почему-то вспомнился высокий ангарский берег Погожего, с которого было далеко видно, и чувство простора, шири, необозримости земли и неба охватили его душу. Мельком, но светло прошли в памяти лица родных, и он улыбнулся твёрдыми губами, облизнул их и посмотрел на Волкова, ожидая ответа, действия, оценки. Фельдфебель вобрал в грудь воздуха, продолжительно выдыхал.
— Теперь я знаю — жить во грехе не смогу, — сказал Василий. — А жить-то надо! Потому что молодой, сильный и здоровый я. Но как жить? Куда и в какую сторону прокладывать дорогу, если душа отягощена великим грехом? Запутался я.
— Тяжёл твой грех, да виной, понимаю, не ты, а сатана. Молод ещё, неопытен, потому и не смог разгадать козни лукавого.
Помолчал, очевидно собираясь с мыслями, подыскивая нужное, неопровержимое слово.
— Не я? — недоверчиво и тихо спросил Василий, всматриваясь в суховатое лицо седого, но крепко сбитого Волкова.
— Твоими руками орудовал сатана. Тобою, чую, обуяла жадность — орудие антихристово. Ты защищал имущество своей семьи, а жить-то человек должен, чтобы чистым и непорочным предстать пред Господом, войти в Его Царствие. Ты же думал о земном. Но всё земное — тленное, злокозненное. — Волков, пожевав редкий, но жёсткий ус, спросил: — Ты исповедался передо мной, но почему не перекрестился ни разу. Я не уставщик и не старец, но пред тобой лик Заступницы. Окстись.
— Вы не священник, — неуверенным слабым голосом произнёс Василий, не насмеливаясь взглянуть в глаза Волкова.
— Пред тобой икона, — с вызовом прервал Василия неумолимый Волков с глухим рокотом в голосе и неприятно сжал губы.
— Двуперстием или трёхперстием наложить знамение?
— А ежели у тебя не было бы пальцев?
— Господу всё едино?
Волков промолчал, сохраняя неприступное выражение на лице. Василий встал и троекратно с поклонами перекрестился трёхперстием, поцеловал лик Божьей Матери, ощутив сладковатый и тёплый запах, исходивший от иконы.
— Вот и хорошо. Христос с тобой. Аминь.
Волков спрятал икону в комод, зачем-то пригасил лампу — на стены легли размазанные, но густые тени. За оконцем уже лежала плотная, смолистая тьма. В казарме было тихо, только слышался здоровый, бодрый храп из расположения да тиканье маятника над головой у часового, который стоя дремал, поклёвывал носом.
